Заговорили, перебивая друг друга. Некоторые с осуждением поглядывали на Груню: пьянка-то у всех, а коль жена – надо терпеть.

Георгий Иванович не знает, на чьей стороне правда, вздыхает. Придумали ведь – бог терпел и нам велел. Терпели – и что? Пьянка и озлобление, зачатые по нужде дети, растущие зверятами от нелюбви…

– Не-е-ет, девки! Вы уж как знаете, а я… за своё скажу, – вдруг вступает в разговор плотненькая бабулька. – Ране-то всё недосуг: трах-бах и побежал… Теперь я хитрей… Будь добёр, прежде погладь святое место, приласкай, небось, не к спеху. Сама я на ласку, ох как, отзывчива. Чую, зафыркал, запыхтел, лось старый… Ну, думаю, и тебе на пользу. Так и приучила на старости… Теперь день-деньской крошки сдуват да оглаживат всяко, рук не покладая. Вот так-то, девки! Так-то, подруги мои, не гляди, что шестьдесят… Живая ишо…

– Ой-ой-ой! Уж вот этого не надо – нежности телячьи! – всплескивает полные руки гражданка, бигуди под косынкой. – Я как вышла на пенсию – всё, сказала своему, хорош! Закрыто на заслуженный отдых. И живу на своё удовольствие – профилакторий, в Ессентуки – здоровье промывать, к сестре съездить на месяцок. Благодать!

– А он? Твой-то? К девкам на трассу, или имеет кого?

– Его дело! Лишь бы не лез – всю жизнь не обязана…

– Так и спите поврозь? Какая ты... томная, а, бабы? Глянь-ко!

– Второй год как помер, - гражданка крестится. – Пельмени доедал, вторую пачку, торопился, видать… Обнадёжила в день рождения… Поперхнулся, и…

– Сгубила мужика! Так и вдовствуешь, молодуха?

– Ходит один… по предварительной договорённости. Телевизор починять… Одна морока!

Георгий Иванович улыбается, переводит взгляд с одной на другую: кто жеманится, привирает, кто до старых лет радости не знал, у кого-то моглось да не случилось…

– Эх, девчата, что сказать вам, мои хорошие…

Подошло время вечерних уколов.

Со вздохами, разом превратившись в хворых и болезных, поднимаются они с насиженных мест и деловито, одна за другой, тянутся к процедурной.

09.04.2010 г.

СТАРИК

В тот день старик выглядел оживлённым, часто посматривал на часы. В положенное для посещения время он сел на кровати, обратив лицо ко входу, и замер. У него дрожали руки, он перекладывал их – то на колени, то рядом, на одеяло.

…И вот она вошла… Влетела, ворвалась, разметав рыжую гриву… Голые, крепкие как у юноши плечи, коротенькая туника. Ноги, опутанные ремешками. Стройные как колонны. Она походила на античную патрицианку.

– Дед! – устремилась она в его угол. – Де-е-д… живой…

Старик привстал на ослабевших ногах и обнял внучку. Провёл пальцами по медным от загара плечам, вдохнул запах её волос и, замерев от счастья, еле выговорил:

– Варюха… моя Варюха… Какая ты…

– Дед! Я необыкновенная! Ты лежишь тут и ничего-ничего не знаешь – я же в Италии была! – объявила она, сияя глазами. – Я влюбилась, дед! Как дура… – оглянулась на соседей, не скрывая сияющих глаз. – Выпьем за это…

Она в момент накромсала спелый ананас, разлила по чашкам «Кьянти».

– Его зовут Витторио… Не какой-то Витёк. Помнишь, в шестом классе был Витька Сечкин? Ботаник? Отдыхает… Витторио! Гондольеро! Он показал мне всю Венецию! Волшебно, дед! Ты веришь? Весь день и ещё ночь… Вот он, мой возлюбленный…

– Он? – спросил ревниво старик, всматриваясь в глянцевые снимки. – Ему же под шестьдесят…

– Хоть сто шестьдесят, дед! Ты не представляешь… как он смеется!.. поет!.. танцует!.. Знаешь, как он силён в любви!?

«Совсем взрослая… – опечалился старик. – Впрочем, а Суламифь… Джульетта…»

– Как ты тут, дед? Поправляешься? Пишешь? Всё эту свою грустную канитель про пионерское лето? Брось, на фиг, дед! Пиши про жизнь! Посмотри вокруг, посмотри на меня!

Она порывисто обняла его, вскочила, бросилась к окну, протягивая руки к цветущим ветвям. Обернувшись, вдруг сникла, вглядываясь в его лицо. На высокий чистый лоб набежало облачко, задержалось…

– Мне пора. На фест, в Монино. Ты не скучай, дед… Не будешь?

– Я так рад, Варюня, что напрочь забуду скучать. Прощай и не печалься, будь счастлива, моя хорошая.

Хотел ещё сказать, чтобы не горевала и не отчаивалась, когда в жизни выйдет обидно, больно… Чтобы загодя училась терпеть и сносить… Чтобы…

«Глупый старик…» - он выпустил её руки.

…За окном торопливо прострекотал мотоцикл.

– Пока, дед!

Утишая сердце, он долго лежал на спине. На тощей, седой груди нащупал две давние вмятины. Как от пули девятого калибра. Это были следы от чирьев, что мучили его в детстве, в пионерском лагере. Огромные, надутые, горячие – больно шевельнуться… А всё от сырой погоды, грязи немытого тела. Оттого, что, дурак, не пил рыбий жир…Мама, узнав, что он в лазарете, забрала домой. Потом он заболел малярией. За месяц стал желтый, как лимон. От хины. И горький.

Давно это было…

Июль 2009 г.

Х Р Е Н О В Ы

Толковали про Жирика, Ходорковского, Юлю Тимошенко… что она шпионка против нас, а так – бабёнка что надо.

Переключились на Уго Чавеса – кем он доводится Фиделю. Мнения разошлись, голоса спорящих усилились. Стало слыхать, наверное, в Карибском бассейне…

– Ша! На связи… – шикнул на горластых Коля Хренов, механизатор из Торково.

Коля не хочет про Чавеса. И вообще. Он всё время думает, какую ещё задачу поставить жене. По хозяйству. Как удумает – ставит, на то и телефон. Вот и сейчас – вспомнил:

– Зин, не забудь теплицу… Щас самый огурец… Поняла? Зин, спусти на ночь Шарона, а то бомжи… Помнишь, тот год? Во-во! – Указания сыпятся – впору записывать. На ней всё – дети, свекровь, скотина… – Пацаны ермиловские? От, блин! Скажи: Колян придёт, всю жопу солью… Взяли моду! Так и скажи. Давай.

Коля скучает по дому, по жене, но не может признаться. Нагонит морщин на лоб и командует. Каждый час звонит. Мать его так и говорит: ему бы директором… Но Зина-то знает… И, слыша родной задиристый тенорок, радуется. Отвечает по-солдатски: бу сделано. Безо всяких там «целую»…

Снова звонок – Зина носит мобильник в кармане фартука:

– Зин, ты курей-то… Цыплят – под плетушку и гляди… вороньё… Слышь? Зинаида, укроп не забыла? Не забудь! Делай, что говорю, а то – «сама знаю». Знаешь, да… Мужик – он всегда… – Коля перевёл дух и по-петушиному победно оглянулся.

Связь прервалась, и он закончил, на публику:

– От, дура баба… – засмеялся от радости. – «Сама знаю…» Ясный корень, знаешь, а то… «Будет сделано» – и хорош возникать!

Только собрала обед на стол – снова:

– Зин! – дальше вполголоса, – Зин, ты это… докладывай спокойно, я же – это… Быстрей на поправку пойду.

Последние слова он говорит, улыбаясь – она слышит…

Навещать мужика в больнице Зинаиде некогда – хозяйство, покос и всё остальное. Но свекровь как-то раз велела: съездь!

Приехала нарядная, загорелая… Навезла-а… на всю палату. Сидела рядом полтора часа – до обратного автобуса. Жалела, гладила украдкой под одеялом, заглядывала в его голодные глаза и думала: помыть бы… да… Соскучилась, чего там…

Стали прощаться, а он опять:

– Зин, ночью до плюс десять… Ты, это… как приедешь… теплицу…

– Эх, был бы ты дома, я б тебе устроила теплицу… – она крепко поцеловала его в губы и, собирая сумку, нечаянно прихватила Колькин аппарат мобильной связи.

Дома, увидев его, свекровь обронила:

– Ишо съездишь…

Август 2009 г.

СЛАДКАЯ ПАРОЧКА

– Так, мальчики, – влетает она со шваброй в палату. – По койкам. Ножки подобрали. Повыше, повыше! Молодцы! Пукаем марш Мандельсона.

Шустро гоняет под кроватями тапки, добираясь до плинтусов, нагибается, ловко приседает. Халат прикрывает немногое на её теле, но она не стесняется: мы для неё – больные.