В дверь забарабанила Прасковья, услышав крики мужиков и резкие удары ремней.
— Отец, прекрати! — кричала она. — Перестань. Открой!
Маркел бросил вожжи в угол.
— Уйди, Прасковья, сами разберёмся. Не вмешивайся. Дело мужское…
— Грех попутал, батя. — Красное от природы лицо Антипа больше закраснело, а может удар вожжей полоснул по лицу.
— Грех попутал! — передразнил его Маркел, скособочив рот. — Башкой надо было думать. Теперь не жди хорошего. Что скажут люди? Ему жениться надо, а он вздумал чужую девку брюхатить…
— Да я…
— Молчи, сучий кот.
— Так она сама… не отказывалась.
— Не отказывалась. Тьфу!
— Святой истинный крест. — Антип хотел перекреститься, но Маркел не дал ему этого сделать, ударив по руке.
— Он ещё крестится…
— Так и было…
— Где ж она тебе дорогу перешла? — Маркел стал отходить, лицо приобретало спокойное выражение.
— Где, где! — Антип ещё не справился с волнением и отвечал отрывисто, шумно дыша. — Так я… шёл от Глафиры…
— От Глафиры. Глафира-то постепенней, до свадьбы не обломится, а тут задарма… — Маркел вздыхал и качал головой. За дверью всхлипывала Прасковья, но не уходила, прислушиваясь к разговору.
— Ну говори, рассказывай, что стоишь как пень…
Антип вздохнул и продолжал:
— Бес попутал. — Он чуть не прослезился.
— Бес попутал… Говори-и!
— Темне-ело. Вижу девка идёт, несёт в горшке масло топлёное. Хотел обогнать, а тут чёрт меня дёрнул благое дело совершить. Дай, говорю, помогу. Хотя, что помогать-то было: не велика ноша — горшок.
Она молчит. Взял я горшок — понёс. На задах присел на бревно. Присела и она. Я поприжал её. Молчит. Дальше — больше. Чтоб я ни делал — молчит. Ну и…. Она и слова против не сказала…
— Дурак! Не сказала! А что ей говорить? Она же глухонемая. На убогую девку покусился. Во срам-то. Вся округа на мельницу зерно везёт. Разговоров будет. Как со срамом теперь жить… — Маркел сжал голову руками. — Стыд-то какой!..
Он подобрал брошенные на пол вожжи и вышел из прируба, с силой захлопнув дверь, а потом вернулся и запер её.
— Ты чего, отец, делаешь? — подошла к нему Прасковья. — Пошто дверь запер. Там же Антип!
— Вот и пусть посидит денька два-три. Пусть охолонет. Не будет на девок бросаться, словно кобель… Я ему покажу кузькину мать. Меня на старости лет позорит.
— Может, не стоит так с ним поступать, — сказала Прасковья, подумав, что не надо идти встречь воли мужа напролом, а лучше окольными путями. Маркел горяч, но отходчив. — Он и сам переживает.
— Не видно, чтоб переживал… Еды не давать. Пусть посидит на хлебе и воде. Ты поняла, Паша?
Впервые за последние годы он назвал её по имени, а то всё «мать, мать». Значит, крепко достал его Антип. Да и сама Прасковья видит, что неладный поступок совершил Антип. Но не надо так круто. Хотя с другой стороны, как ещё научишь… Вырос с версту, а ума с напёрсток…
Вытирая обветренные губы концом платка, она, взглянув на разгорячённое лицо мужа, спросила:
— Отколь узнал о содеянном Антипом?
— Да не сорока на хвосте принесла…
Прасковья ждала.
Маркел вздохнул и рассказал:
— Давеча, помнишь, Ульян Самсонов заезжал, так он подвыпивши был и рассказал, что Кныкин с пеной у рта на всю деревню орал, что больше Антип к его девке не ходок и посылает он ко всем чертям мельника с мельничихой. У Глафиры женихов хоть отбавляй, на Антипе свет клином не сошёлся. Я спросил, отчего такая немилость. Ульян рассказал, что де людская молва ходит: надругался Антип над убогой девчонкой.
Прасковья горестно выдохнула и всплеснула руками:
— Вот ведь не спишь, а выспишь…
— Я по горячим следам и отправился к Кныкину…
— Это когда ты с Ульяном поехал?
— Да, с ним.
— А мне ничего не сказал.
— Да недосуг мне было, да и что говорить — надо сначала из первых рук узнать… Ну приехал я к Кныкину, нашёл его в лавке. Как увидал меня — побагровел, и не хочет даже говорить, еле выдавил: «Ты, Маркел, не обессудь, расходятся наши дороги».
Я к нему, так, мол, и так, отчего такая немилость. Он и расскажи про Антипа. Деревня не знает смеяться или плакать. Теперь, говорят, надо мельнику в снохи себе убогую брать, а иначе, чем позор смоешь.
— А кто она, девка-то?
— Да из дальнего околотка, к тётке погостить приезжала. Попорченная она, глухонемая к тому ж. Ой, беда… Что люди скажут… Рот не огород, не затворишь ворот.
Маркел в сердцах зло сплюнул, забросил вожжи в траву и направился к запруде чинить водяное колесо.
Прасковья ушла на кухню, рассудив, что ничего с Антипом не сделается, не в тюрьме же сидит. Вечером она хотела отнести ему ужин, но Маркел воспротивился:
— Не заслужил. Отнеси ему воды и посыпь солью кусок хлеба. Пусть подумает, как позорить отца с матерью.
— Маркел, давай я ему молочка отнесу с хлебушком. Как никак еда, а ни вода. Что ж парня голодом то морить…
Маркел не сменил гнев на милость. Злость на сына начала проходить, но он не остыл, хотя чувствовал, что малость переборщил с наказанием. Побить побил, от этого может умнее станет, а вот посадить на хлеб и воду не гоже, но решения своего не поменял: Поэтому ответил:
— Отнеси воды и хлеба. Больше ничего не давай.
Антип сидел на полу в пустом прирубе, обхватив руками колени. Мысли будоражили голову. Как его грех попутал?! Да ладно была бы какая стоящая девка, а эта… Как быстро молва разнеслась. Недаром говорится: худые вести не лежат на месте. Но скоро успокоился и подумал, что не так страшен его грех, ему стыдно не людей, а отца с матерью.
К вечеру пришла Прасковья. Украдкой принесла кринку топлёного молока да большой кусок тёплого хлеба от каравая.
— На поешь, — сказала она. — Хлеб только что спекла, молоко холодное, с пенками, такое ты любишь.
Она поставила еду на табуретку и, вздохнув, удалилась, плотно прикрыв за собою дверь.
Поев хлеба молоком, Антип прилёг на жёсткую отцовскую лежанку, сколоченную из грубых досок и застеленную толстым войлоком, на которой тот опочивал в жаркое летнее время, подумал, что не так уж всё и плохо и быстро заснул.
Глава четвёртая
Угорелый
— Завтра в город с матерью поедем, — сказал ввечеру Маркел Антипу незадолго до ужина, осматривая во дворе конскую упряжь. — Надо навестить свояка. Давно не были, да и дошли вести, что занедужила жена у него, проведать надо. Неловко так. Какая никакая, а родня всё ж…
Он взглянул исподлобья на Антипа. Тот после того, как Маркел отходил его вожжами и два дня продержал в прирубе на хлебе и воде, (это Маркел так думал, а Прасковья в отсутствии мужа исподтишка подкармливала сына и молоком, и пирогами) осерчал на отца, всем видом своим показывая, как он обижен — не разговаривал и дулся. Поэтому Маркел посмотрел на сына: не отошёл ли. Но Антип не отошёл. Как и прежде, глаза прячет, старается обходить отца стороной, чтобы лишний раз не столкнуться.
С насупленным видом, нехотя Антип ответил:
— Дело ваше. Навещайте. Я-то что?
Маркел чувствовал себя виноватым, что переборщил с наказанием сына, и, стараясь загладить свой суровый приговор, примирительно проговорил:
— Ты дома остаёшься. Никуда не отлучайся. Я к чему говорю. За скотиной приглядишь, пойла дашь, в коровнике почистишь, а коровёнок пустишь в загон, пусть травку пощиплют да и овец тож.
— Езжайте. Исполню.
Антип независимо склюнул сквозь зубы и вразвалку пошёл прочь.
Маркел пробормотал про себя несколько нелестных слов в адрес сына и шумно вздохнул.
Отправились Загодины в Верхние Ужи с первыми лучами солнца. Оделись как подобало при выходе на люди, взяли домашних гостинцев: кринку варенца, топлёного молока большую бутыль, творога, яиц. Прасковья напекла пирогов с луком, с капустой… Маркел снарядил для поездки лёгкую рессорную повозку, полученную за долги от разорившегося купца Крашениникова, ещё не потерявшую краски на лакированном задке. В другой раз наказав Антипу никуда не отлучаться, отправились с Богом в поездку.