За грехи, говорит, твои расплачивается жена твоя. Если подумать тяжелейшие грехи совершил Антип. Не помог Изоту выбраться из трясины, а мог бы, молил он его о помощи — не сделал шага навстречку. Барину больному ускорил смерть… Захара под горячую руку отправил на тот свет, на нём смерть его, и эта ещё глухонемая, будь она неладна. Действительно грехов накопилось… Но он однако не особенно переживаал за это до слов старца, а теперь как бы совестно. Ну и что же идти в полицейский участок и во всём признаться?..

Василиса умолкла. Привалясь к борту лодки, она заснула. На щеках играл свежий здоровый румянец, улыбка трогала губы… Антип тоже решил немного передохнуть, вытащил вёсла из уключин, положил их на дно и предался мыслям. Можно было не грести. Лодка плыла по течению и хоть оно было неспешное, двигалась заметно. Плескалась вода о борта, словно убаюкивала их ласковым прикосновением, солнце припекало, со всех сторон тянуло свежестью.

Антип растянулся на дне, положил фуражку на лицо, чтобы солнце не слепило глаза, и предался думам. Непрошенные мысли лезли в голову, копошились там, беспокоя его. Почему-то отчётливо вспомнились последние два года. Может быть, потому, что не совсем зажили в душе события, произошедшие за это время.

После того, как он выкрал грамоту у барина, жизнь его, как он посчитал, не задалась, всё пошло сикось накось. Ну и что из того, что у него в потайном месте лежал кусок кожи с письменами, которые он не мог разобрать, как ни старался, лишь в общих чертах понял, что в скиту закопаны сокровища. Была дана и карта, где они спрятаны. Карту он хорошо изучил и знал её на память. Но скит большой, в каком месте закопан клад? Ему казалось, в том месте, куда вели прерывистые линии и где был изображён отчётливо видимый восьмиконечный крест. Он твёрдо знал одно — надо копать в скиту, иначе клад не найдёшь. Однако копать в это время он не собирался, и эта мысль постепенно ушла на задний план.

Время было молодое, другие заботы жили в душе. Ему было за двадцать, пора было думать о женитьбе, а не о поисках золота, на которые, как он полагал, уйдёт много времени. А здесь ещё батюшка с матушкой стали его поторапливать: дескать, жизнь идёт, ты ещё не перестарок, но дело к тому движется, невест в округе хоть отбавляй, парень ты не красавец, но не бедный, эвон после нашей смерти какой куш достанется — мельница, не у всякого деревенского парня такое богатство. Пилили они его пилили, и он стал на полном серьёзе подыскивать будущую половину для брака.

Однако торной дорожки к запланированному счастью не получилось. Он и сейчас без дрожи не может вспомнить недавнее время, когда получил от жизни, первую в своей безмятежной жизни оплеуху, а скорее всего, тяжелый удар.

Присмотрел он себе в Дурове невесту Глафиру Кныкину, девку красовитую, из зажиточный семьи. Отец её Матвей Сидорыч Кныкин держал в деревне лавку, где торговал селёдкой, солью, спичками, чаем… Мужик был с характером, деревенские боялись его по причине резкого необузданного характера, но относились уважительно. Антип хоть и был неказист — длинён, рыж, с ухватками неуклюжими, но как говорили в народе, с лица не воду пить. Зато семья была уважаема. Глафира сначала не больно льнула к Антипу, были парни и покрасовитей, и по обходительней, но все как на подбор голь перекатная, а разбогатевший Кныкин не собирался отдавать дочь за бедноту. Чтобы она нос не воротила от Антипа, раза два проучил для острастки — ремнём по толстой заднице, приговаривая: «сама не писана красавица, вон рожа вся в угрях, а нос воротит. Иди замуж за Маврюту, но учти — в приданое получишь ушат с обечайкой да веник с шайкой».

Маврюта жил в их деревне, по соседству, ровесник Глафиры — парень кучерявый, особистый, с белозубой располагающей улыбкой, но голь перекатная. В стужу его отец Матвей Маврютин старыми штанами шею себе от холода оборачивал — не мог купить тёплого шарфа, являясь по этой причине посмешищем всей деревни. Да и лежебока был, зиму сидел на печке, ковырял в носу, хотя и летом в погожее время не утруждал себя заботами, одним словом, лодырь был несусветный. Кроме сына, было пять дочерей, и все ходили в одних валенках — не мог из-за лентяйства своего подшить обувку. Всё ждал, что счастье к нему само придёт, обласкает его и семью… Не стала ломаться Глафира, на досуге подумав, что прав отец, говоря: не та счастлива, которая у отца, а та счастлива, которая у мужа. А будет ли она счастлива с Маврютой, да если и тятенька в приданом откажет, когда осердится. Так подумала Глафира, и Антипа стали принимать в доме Кныкина, как будущего жениха. Уже и сговор намечали, а там сватов засылать.

Мельника Маркела в округе уважали, как ни как не крестьянин какой, а мельник — фигура исключительная по тогдашним понятиям. Да и семья была работящая. Всё складывалось наилучшим образом, но тут приключилось нечто, что повлияло на дальнейшую судьбу Антипа, вернее, на предстоящую его женитьбу.

Случился здесь казус, за который дорого заплатил Антип. Время было молодое, кровь бурлила и играла, да не в том месте, где было бы надобно. Так получилось, что обесчестил он девку из дальней деревушки. То-то шуму было. Молва быстро разлетелась по округе. Вскоре дошло и до старого мельника с мельничихой.

Антип уж и думать забыл о своём приключении да и не придал ему серьёзного значения, предавался мечтам о выгодной женитьбе на богатой невесте, как однажды Маркел, открыв дверь в горницу, позвал его:

— Антип, выйди-ка.

— Зачем? Скажи? Дела у меня. — Антип собственноручно пришивал лаковый козырёк к новой фуражке, протаскивая суровую нитку в отверстия, проделанные шилом.

— Иди я сказал. — Голос Маркела стал твёрже.

Антип про себя нехорошо выругался, что отбивают по пустякам от дел, но оставил своё «рукоделие» и поднялся с лавки. В сенях было полусумрачно, но Антип углядел, что лицо Маркела было не таким, каким обычно привык он его видеть: брови сдвинулись к переносице, нос налился кровью. Так бывало, когда он сильно перепивал или очень сердился. Было видно, что он не в духе. Перед этим Антип видел в окно, как он что-то резкое говорил Прасковье. Та слушала, всплескивая руками, и вздыхала, и охала, и схватывала виски руками, как от сильной боли и, как заметил Антип, взглянула страдальческим взглядом в сторону сына, видневшегося в окошке и, качая головой, отошла от Маркела. Шла она понурая и сгорбленная. Антип не придал этому никакого значения, продолжая заниматься своим шитьём. Он думал, что это их какие-то дела. Но сейчас, когда отец вызвал его в сени и он увидел его свирепое лицо, понял, что разговор родителей перед домом касался его.

Маркел втолкнул Антипа в просторный прируб, где опочивал в жаркое время года и запер дверь.

— Матери не ровён час слушать наш разговор, — сказал он.

Антип понял, почему не с того как бы не с сего, Маркел решил с ним поговорить. В руках у отца были ремённые вожжи. Ничего больше не говоря, он намотал их на руку и концами что было сил хлестнул Антипа по спине. Замахнулся ещё.

— За что, батя? — закричал Антип, подставляя руки под удары

— А ты не знаешь, сучье отродье! Под носом взошло, а в голове не посеяно. — Ещё раз ударил по плечам Антипа. — Верста коломенская ростом, а дури… Не знаешь за что? А ты напряги память-то..

— Что мне напрягать! Ничего я не сделал такого…

— Ничего он не сделал! А кто надругался над девкой?

— Над какой?

— Он ещё прикидывается…

— А кто тебе сказал?

Спрашивает — кто сказал? Сорока весть на хвосте принесла…

— А ты верь всем. Приехала баба из города, привезла вестей три короба.

— Ты мне зубы-то не заговаривай. Умён стал. Накинулся, как кобель паскудный.

— Так…

— Иль не знаешь, что цыган в своём таборе лошадей не ворует… Мало я учил тебя уму разуму. Свадьба была уже сговорена, невеста готова под венец идти, а он…

И Маркел стегал и стегал Антипа. Тот только поворачивался то одним, то другим боком, защищая лицо и глаза поднятыми руками.