Влад вообще как-то изменился. Он стал ужасно материться. Он не говорит о книгах, он их перестал читать. Раньше всё ж был человек читающий…

Влад ожил. У него новая фишка. Он увлёкся порнушкой. Он качает и качает всякие прикольные извращения, особенно он любит совокупления с животными, с бабушками, с жиртрестами, со слонами и удавами и детьми. Тьфу, тьфу, изыди. Поэт Амелин из Москвы мне тоже признаётся, что очень много времени проводит на порносайтах. Очень увлекательное занятие! Но это увлечение у Влада быстро проходит. Влад осваивает музыкальные программы. Я рада за него, он всё ближе и ближе приближается к самому себе, осваивает инструментарий. Может те мелодии, которые бьются внутри него, когда-нибудь всё же объективируются во всю ширь и мощь?

Ещё мы с Владиком подсели на маскароны. Фотографируем. Потом рассматриваем фотографии маскаронов, переставляем их по папочкам на экране. А кто они, эти выразительные могучие лица? Это квинтэссенция, это сливки, это нектар. К тому же молчат, обездвижены. Лёгкая добыча для фотографа. Объект любви не дёргается, не дерзит, бесконечно, максимально пассивен. Бесконечно, максимально привлекателен, ибо скульптор, создавая этот человеческий типус, уже сильно напрягался, всматривался в окружающую реальность, хулиганил порой, задирая носик или делая глазки кривоватыми, я думаю, и черты друзей придавал скульптуре, над заказчиком издевался слегка так, в меру. Но и школу не забывал, классику. В Рим, в Италию — наверняка ездил.

И вот в таком замершем, препарированном виде, эти лучшие красавцы и красавицы своего времени стоят перед тобой, часто голенькие, с жирком своим, с ляшечками, с мышцами и костями, проглядывающими сквозь кожу… Идеальные натурщики, не дрогнут, бесплатно.

Это вот квинтэссенция моего солипсизма. Не умею я внедряться в живую реальность, играть с живыми людишками непредсказуемыми. Знаю, что печалишься ты из-за этого. Живой человек — это тебе не статуя, это непредсказуемая игра, непредсказуемая реакция на твоё существование, конечно, если ты будешь своё существование верно выносить на суд под солнце, если не будешь сам от себя прятаться и юлить и лгать. Но, увы, ты не идёшь туда, куда трудно. Где хари сидят, где лица молчат, закованные в свои оковы сдержанного одиночества. Ты не идёшь тормошить этих живых кукол, а уж наверняка любая из них поинтересней будет твоего маскарона. Ты идёшь туда, где проще. Эх ты, а потом жалуешься на безжизненность. Стыдливость девичья, женская, старческая? Но ведь это бред всё, пойми, никто тебе скидку на это не даст, это твоё личное, мясное. Иди к людям, мой совет. Если злодеи будут попадаться — утекай и извиливайся. Если никакие будут попадаться вялые типа тебя — так шевели их, ты же знаешь, как больно и как приятно, когда шевелят. Если тебе настоящие люди попадутся — ну так награда за то, что шёл и тормошил, за то, что лень свою превозмог, стыдливость оседлых.

Я ночью у Влада заснула, пока он сидел у компа. Он взял фотоаппарат, и снял меня голую. Я проснулась от попискивания фотика, пищит он во время съёмки таким елозящим свистом, будто — раз — и высосал частицу жизни, вырвал как овод из тела жизни кусочек малюсенький, и теперь в жизни будет дыра. Я заметила, что когда ловлю фотоаппаратом что-либо красивое, то словно овод что-то выкушиваю. Неправильно всё это. Я злюсь на Влада, что вот он меня заснял, беззащитную. Мы с ним дерёмся шутливо, но основательно впиваясь друг в друга. Я пытаюсь стереть компромат, который снял про меня Влад. Тем более он подло хихикает.

Ой, какой красивый компромат вышел! Я и забыла с этим придурком Владом, что я красивая женщина в расцвете сил. Влад иссушил таки мою душу, да, я не предаюсь греху блуда, живя с одним постоянным самцом Владом. Но всё же что-то не так между нами, что-то не то. Я где-то вру самой себе, где-то я завралась. Некое светящееся солнце в виде полноты жизни — оно требует предельной правды, а не получается, не получается.

Всюду все говорят о трубах. О газе и нефти. Всё строят и строят нефте — и газопроводы, чтобы выкачивать недра, а деньги от них народу не дают. Нарушают конституцию, между прочим, о том, что всяк народ имеет право питаться от той земли, на которой живёт. Ни фига не имеет никаких прав! Международные трансмонополии всё высасывают, олигархушки всё прихватизировали, 80 процентов богатств природных прихватизировали, и народ сидит в жопе. По ночам мне звонит безумный Пайков и визжит, что с каждого барреля нефти мы все должны получать поровну некий процент. Что так на Аляске у чукчей, и что так в Швеции, и в Норвегии — недра принадлежат народу. Социализм с человеческим лицом. Что надо так и у нас. Данные о каждом высосанном барреле вывешивать в онлайне в компьютере, и каждый гражданин знает, сколько на его счёт копеек или рублей поступит в этот день. Всё прозрачно и честно должно быть! «Я астроном, я то считать умею, я умею считать эти космические числа!», — визжит Пайков, трясясь от жадности и неудовлетворённой к деньгам похоти. А он прав. Милый, милый Пайков!

Звонит мне Педрин. Мы встречаемся в музее Ахматовой. Там что-то очень скучное, как всегда вокруг обольстительного человочища Педрина собирается милая тусовка, пара экстравагантных художников, девушка чукотского вида Маша. Она рассказывает удивительные истории про Аляску. Она сама чукча, она работает в институте народов Севера, то на Аляске, то в Швеции, то в Магадане время проводит. Реально — чукчи получают десять тысяч долларов на свои счета ежемесячно, кто как хочет, тот так и тратит. Никто об инфляции не говорит. Что за инфляцию такую придумали? Если 10 миллиардов у одного человека на счету лежит, или эти 10 миллиардов у 10 миллионов человек поровну распределены — какая разница для экономики? И те и другие деньги тратятся ведь, просто у олигарха крупными суммами, у народишка — маленькими пайками. Нас всех явно надувают! Чукчи, получая деньги на счета, строят себе коттеджи, нанимают дизайнеров, строителей, делают себе бассейны в домах, покупают у художников картины. Кто хочет — открывает малый бизнес. Отлично живут чукчи на Аляске!

Мы компанией заходим в подвальчик «Кудрявая лоза», где торгуют живым вином из бочек. Но что-то изменилось в воздухе, что-то изменилось. Подвал теперь принадлежит каким-то новым чернявым хозяевам. Они нам дают убогое, очень обедневшее меню. Названия вин теперь не те. Бочки спрятаны. Цены вздорожали. Мы заказываем «вин роз де Пари» — парижское розовое, ну и название! Были наши вина с территории бывшего СССР, отличные были вина — «Изабелла», «Лидия», было «Негр пуркарь» из Молдовы. А это что за птица такая — розовое парижское? Остальные три названия ещё чуднее. Мы заказываем литр розового парижского. Нам приносят через полчаса в графине с узким горлышком что-то желтого цвета, типа ослиной мочи. Мы наливаем в пластиковые стаканчики, которые почему-то вытеснили в этом заведении стеклянные бокалы. Сырную тарелку обещали принести почему то позже. Мы делаем по глотку розового парижского. Это пить нельзя! Это уксус с этиловым спиртом, сдобренный ароматизатором «виноград» и подкрашенный чаем! Мы зовём официантку и говорим, что её вино — это яд, пусть забирает нетронутый графин себе в жопу, мы заплатим так и быть за 100 грамм попробованного вина и за тарелку сырную, кстати, где она? Чернявая тонкая и с умным лицом официантка бычится. «Так, вы отказываетесь платить, да?». «Да, это пить нельзя, сами попробуйте! Где вы только эту гадость достали, а? Признайтесь!». Официантка уходит и через минуту возвращается с двумя чернявыми амбалами. Они нам говорят: «Так, эй, вах-вах! Отказываетесь платить, да?!». Мы бледнеем и говорим гордо: «Мы отказываемся! Мы пожалуемся на вас в общество потребителей! Где сертификат того говна, которое вы нам принесли! И где наша сырная тарелка, наконец! Вы чего там, сначала полчаса набодяживали ослиную мочу вместо вина, а теперь выращиваете там на тарелках для нас сыр и ждёте его созревания, да?».