Владик ослаб, в нём нет той энергии, задора, той способности делать труд качественно, точно и быстро, какой был раньше. Революционер Влад ослаб и поистрепался в борьбе. Биороботы имеют свойство изнашиваться. Но он ведёт себя так, будто является лучшим рабом-работником на свете. Описав себя как прелестного раба, услышав, как на той стороне провода работодатель пустил слюнку, Владик переходит в наступление: «Меня устроит зарплата в 2000 баксов. На меньшее я не согласен! И деньги вперёд. Мне же надо, прелестному рабу, что-то кушать уже с первого дня моей работы! Аванс же какой-никакой полагается?». Владику возражают: «Но вдруг вы нас обманете, вдруг вы не так хорошо работаете, как описали, о, наш лакомый прелестный раб! Мы должны проверить!».
Суки работодатели! Сколько обманок в Интернете и в газетах «Джоб». Как часто, в 99 процентах из 100 там ищут лохов, чтоб человек сделал работу, а потом ему скажут — плохо работал, иди отсель, не выдержал ты испытательного срока. Так что Владик абсолютно прав. Я поэтому и колдоёблюсь с этим нищим, запущенным обсосом, что он всегда прав. Я и сама к тому же нищий обсосанный запущенный обсос. К тому же у Влада никогда ничего не получается. Всегда в борьбе с системой он проигрывает.
И проигрывает то он оттого, что сам он ленивый, жадный, чванливый, желающий получить от мира больше, чем даёт. Он сам хочет мир нагреть, но так как нежен и тонок где-то в глубине, то у него это не выходит никогда.
И, по сути, он всегда прав. Всегда надо требовать от работодателей именно 2000 баксов — это реальный прожиточный минимум сегодня для полного восстановления твоей рабсилы, чтоб и семью прокормить, и отложить на ипотеку, или на съём жилья, и чтоб на отдых и спорт хватило. Это абсолютно правильная и реальная сумма. И то, что человек без испытательного срока должен получить аванс — это тоже правильно, тест на то, что работодатель — это не обманка. Влад всегда прав и делает то, что надо.
Функция Влада — это задавать вопросы, ставить их ребром, тыкать ими в абсурдную и нелепую реальность, где тьмы и тьмы рабов работают за 10–15 тысяч рублей в месяц, что не даёт им возможности полностью восстанавливать их проданную рабсилу. Влад ненавидит гастарбайтеров за то, что они обесценивают нашу отечественную славянскую рабсилу. И он прав — тысячу раз прав. Если б все миллионы наших тихих послушных рабов стали бы как Владик! Если б все заговорили чванливыми буратиньими голосами — «2000 баксов и аванс»! Плюс по 10 000 баксов от недр ежемесячно…
Таня сказала мне: «Как я ненавижу эти деревья! Выглядываешь в окно — и будто в лесу, тёмно-зелёное всё, пар сырой древесный от деревьев идёт, дух горький от листьев и серёжек всяких!». Я удивилась: «Но ведь это занавешивает вид на барак напротив, на его убогие занавесочки, ты что, хочешь видеть эту безнадёжную плоскость стены и эти ровные квадраты окон, и чтоб соседи таращились на тебя из окон?». Таня сказала: «Здесь жить нельзя! Деревья меня фрустрируют. Свежий воздух меня раздражает. Деревья — это грязь и гадость, это ведь мерзко, когда к тебе что-то живое прикасается, это же антисанитария сплошная! Где жизнь — там микробы, клетки какие-то, растёт что-то, слизь всякая, гниение, паучки, жучки, гадость!».
— Но ведь ты сама биологическое существо. Ты ешь биовещества, у тебя самой бывает слизь и перхотинки, и растут всякие штуки — волосы лезут из всех твоих щелей, ногти, кожа орогевает, чтобы жить, тебе надо есть растения, рыбу, мясо всякое, труху из злаков. Твои лёгкие должны вдувать в себя газ с кислородом, чистый воздух, если будешь ты дышать пылью от ветшающих домов, ороговевшими частицами людей и падалью от их одежд — ты ведь сдохнешь, пыль забьёт твои лёгкие, твою кровь, ведь это дерьмо в больших количествах не переварить биороботу, и человек сначала станет серого цвета, покроется морщинами ранними, а потом загнётся.
— Неа, человек изнутри силён, ему всё по фиг, я вот курю по три пачки в день, комнату не проветриваю, и смотри — какая я вся розовая и свежая, и не болею, и бодрая всегда, работоспособная, по 20 часов могу у компьютера сидеть. Только вот глаза подсели. Кстати, где там очки моей матери, ты не видишь на столе, посмотри — толстые такие, в роговой рыжей оправе!
Я даю Тане очки, они торчат у неё из под бумаги у монитора, но Таня уже ни хрена не видит, она намного моложе меня, ещё 3 года назад она была зоркая, как орлица, нормальная такая она была, а сейчас она слепенькая, она смотрит на меня своими близорукими мутно-голубыми глазёнками, доверчиво распахнутыми мне навстречу, и я знаю, что её доверчивость приятна мне, она видит меня приятно-расплывчатой, розовой, красивой. Наверное, это приятно, видеть всё слегка расплывчатым вблизи, пудру не надо и крем-пудру не надо, кожа людей не раздражает своими рвами и ухабами.
Рядом с монитором стоит могильник с Таниными окурками.
Я ненавижу дым табачный, он мне кажется похожим на запах могилы, что-то такое, типа труха с падалью, тонкий такой аромат гниения, жёсткое такое жестяное гниение чёрное. Дым меня тоже не любит в отместку. Стоит мне зайти в помещение, где курят, как весь дым в меня впитывается, я как губка невинная для развратного дыма. Дым пропитывает всю мою одежду, мои волосы, мою сумку и вещи в ней. Я прихожу домой от курильщиков, сбрасываю свою одежду, иногда плюхаюсь спать в постель в измождённом состоянии. Утром меня потрясает запах могилы от моей чистой девичьей подушки, запах от одежды, запах глубокой могилы, и облачко пепельного глубокого запаха стоит даже вокруг. Я заглядываю в сумку. Боже, даже мои блокнотики провоняли! Они источают запашок чёрного пепла. Такой же вот могилкой пахнет ещё одно вещество — это растворимый кофе Нескафе, кофе для бедных. Я из класса бедных, я подвержена греху кофепития, ничего сделать не могу, Таня вот курит как слон, я пью кофе как слон, мы мелкие самочки, но капаем и капаем ядом и дёгтем себе в нутро. Но дёготь кофе я как-то могу внутрь принимать, а вот всякие дымы мне тошны, я же Эльф, я же Близнец, я же стихия воздуха…
Я ненавижу дым во всех его видах, даже что называется дымок костровый. Костровый дым мне тоже не мил, это слишком едкий и въедливый запах, он сразу бежит в кровь, от чего кровь сначала разжижается и неприятно типа закипает, а потом кровь тяжелеет, да и сам ты тяжелеешь, хочется помыться и снаружи и внутри, но это не отмывается.
Печной дымок тоже не люблю, он опять же какой-то неправильный, чуждый, тревожный, грязноватый. Не люблю дым от тибетских палочек и всяких там ароматических штучек. Дым есть дым, твёрдые частицы. Ещё больше я не люблю дым от машин, мёртвый такой чад, синий такой пёрд, иссушающий органику и покрывающий всё своими останками — слоем сизой мертвенной пыли. Ещё хуже дым заводов и фабрик. Но его уже давно в городе нет, производства умерли, встречается ещё вонь от ТЭЦ — такая сладковатая вонь чуть тошнотворная. Хуже всего дым от помоек. Когда горит пластик, бутылки пластиковые, полиэтилен, обшивка проводов, тряпьё из искусственных тканей. Этот адский чад я улавливаю издалека, по специфическим тонам — всегда будто рыбой гниющей отдаёт. Запах горящего торфяника, пожалуй, самый приемлемый из всех видов дымов. Он горестный и безнадежный, но абсолютно натуральный, дым торфяника ещё как-то пережить можно…
Удивительно, как люди бесчувственны к запахам. Я обожаю запах цветов, распустившихся роз, лимонных деревьев, лавровых кустов, оливковых рощ, свежескошенной травы, берёз после летнего ливня, сосен, разогретых на солнце, запах лугов, полей, первого снега и даже просто голой свежей земли. Мне нравится запах деревенского навоза, в нём нет ничего отталкивающего, ядрёный признак жизнедеятельности живых существ. Почему бы на задворках сараев и ферм не пахнуть навозу! Запах сушеного навоза, которым весной посыпают пригородные поля — всё же он чрезмерен. Поля не должны быть такими большими, они не должны находиться так близко у жилых массивов, навоз должен сразу перелопачиваться и покрываться слоем земли, он не должен пахнуть сутками и неделями на земле, значит, тут какая-то технология нарушена.