А стол и сервировка! Когда Полинька вспоминала про то, что она пила и ела у Воротынцевых, про тяжелое серебро, севрский фарфор и богемский хрусталь, которыми у них уставлялся стол, ей противно было дотрагиваться до грубой и неуклюжей посуды, которой она должна была довольствоваться дома.

Полинька сидела у окна и шила. Прическа ее была совсем готова. Машка, специалистка по завиванию волос, вывернула из бумажек, в которые они были с вечера заключены на всю ночь, длинные пряди, свернутые колечками, расчесала их и, навив на палец, ловко спустила аккуратными тирбушонами по семи или восьми штук с каждой стороны барышнина личика. Косу она еще раньше заплела шириной в две ладони и уложила вокруг черепаховой гребенки, высоко на макушке, так, чтобы спереди коса напоминала корону.

За прической барышня с час, если не больше, просидела перед небольшим зеркальцем своего скромного туалета. Но времени оставалось много — раньше двух часов за нею от Воротынцевых не пришлют, а поднималась она всегда с постели в шесть. До девяти она пела вокализы и упражнялась в гаммах; потом заперлась в своей комнате, чтобы повторить итальянские вокабулы: она училась вместе с Мартой итальянскому языку, и сегодня у них должен быть урок.

Часу в двенадцатом Полинька принялась за свой туалет. Но когда пришлось надевать платье, оно оказалось не заштопанным. Это было древнее платье, шелковое, цвета gorge de pigeon [18], переделанной самой барышней (Полинька отлично умела шить) из капота ее покойной матери. До знакомства с Воротынцевыми она дышать боялась на это платье — так его берегла, но теперь стала надевать его каждый день и, разумеется, такого бесцеремонного обращения почтенная старушка не выдержала и стала разлезаться.

— Что это такое? — строго спросила Полинька, указывая на широкую прореху, белевшую на видном месте.

— Виновата, барышня, всю юбку пересматривала, а этого не приметила.

— Пересматривала! Хорошо ты пересматривала, — сердито передразнила ее Полинька. — Дрянь! — прибавила она сквозь зубы, вырывая у нее из рук злополучное платье. — Подай мне рабочий ящик, я сама починю.

Это оказалось не так-то легко: по мере того как зашивалась одна дыра, открывалась другая. От ветхости материя по всем направлениям секлась и сделалась местами тонкая, как батист: при малейшем неосторожном движении — беда.

«Это платье невозможно дольше носить, — думала Полинька, — надо новое сделать и как можно скорее».

У старика Ожогина были деньги — и его собственные сбережения, и те, что он получал за Полиньку от Воротынцевых, но он поднимет такой гвалт при первом намеке на необходимость расстаться с ними, что дочь со дня на день откладывала с ним беседу о новом платье. Однако сегодня она непременно скажет ему, что ей нужны деньги. Нельзя же в заштопанном платье ездить к таким вельможам, как Воротынцевы. У них горничные лучше одеваются, чем она. Необходимо также новый салоп сшить. Беличий мех, крытый коричневым драдедамом, пожертвованный Полиньке ее покойной благодетельницей, полупомешанной графиней, у которой она воспитывалась (вот тоже скряга была, упокой Бог ее душу!), совсем облез, и сидеть в таком салопе рядом с Мартой в санях, обитых бархатом, или на атласных подушках открытой коляски было очень совестно. Да и башмаки давно уже просились в отставку, носки каждое утро Филатка чернилами замазывал.

Рублей двести понадобится на то, чтобы обновить ее туалет, это по меньшей мере. И хотя у Полиньки мороз подирал по коже при мысли о сцене, которую ей придется выдержать, чтобы получить желаемое, тем не менее она повторила себе, что надо действовать.

Какая гадость быть бедной!

Она вспомнила, как на днях Воротынцев вошел в комнату дочери и, положив на письменный стол сверток с золотыми, небрежно заметил: «Это тебе на булавки, Марта». В свертке было десять червонцев. Марта им вовсе не обрадовалась; она преравнодушно переложила их в свой кошелек и, когда отец вышел, заметила, что надо часть этих денег послать в парфюмерный магазин, где она покупала свою косметику, никогда не торгуясь, выбирая то, что ей нравилось, не спрашивая о цене и не проверяя счетов.

Каждый месяц Марта заказывала себе новые платья. Принесут ей из магазинов целые вороха материй, она и выберет, что ей понравится, а по счетам камердинер Михаил Иванович расплачивается. Также француженке модистке за фасон, за шляпы, цветы, ленты, за все это отец ее платит. Как только надоела вещь, Марта бросает ее, часто даже ни разу не надевши, и покупает другую. Своим горничным и мадемуазель Лекаж она дарит платья, которые Полинька за счастье почла бы на себя надеть.

Хорошо быть богатой!

Занятая думами и работой, девушка не замечала, как летело время.

Капитан Ожогин, совершив свою обычную прогулку до Невского и назад пешком, вернулся домой. Дойдя до своего дома, он, по обыкновению, постучался палкой в окно дочери. Это значило, что пора подавать обед, и, услышав этот стук, Полинька всегда хлопала в ладоши и заявляла прибегавшей на ее зов девчонке, что папенька вернулся и сейчас кушать спросит. Но сегодня она не шелохнулась, услыхав стук, только сдвинула еще больше брови и стиснула еще крепче губы.

Заискивать в людях, которые ей были нужны, она терпеть не могла, и предпочитала насиловать их волю холодной твердостью и упорством. До сих пор эта система давалась ей не только с отцом, но и со всеми, с кем сталкивала ее судьба.

По крылечку, выходившему на улицу, раздались шаги, дверь в прихожую растворилась, и громкий, повелительный голос хозяина пронесся по всему дому.

— Фомка, обедать! Высушен у тебя табак, постреленок? Смотри у меня! Если трубка по-намеднишнему будет раскуриваться, задам я тебе знатную порку. Где Филатка? Беги за ним. Барышня еще не уехала?

Ему ответили, что за барышней еще не приезжали. Вместо того чтобы подняться по лестнице к себе в мезонин, капитан направился в комнату дочери.

— Ба-ба-ба! Еще не одета? Что же это должно означать? — иронически протянул он, останавливаясь на пороге.

— Платье чиню, все разорвано, — ответила угрюмо Полинька, накидывая на голые плечи большой платок, и, не давая отцу опомниться, она прибавила, не поднимая на него взора: — Надо новое сделать. Пожалуйте мне денег, будьте так добры.

Лицо старика с седыми, взъерошенными бровями и жесткими усами, мгновенно все сморщилось, как печеное яблоко.

— Что такое? Денег? Давно ли я тебе десять рублей дал? — крикнул он. — Каждый день по десяти рублей тебе на тряпки отваливать? Не жирно ли будет, сударыня? Где это ты выучилась рублями-то швырять, а? Графиня-то не из щедрых была, капиталом тебя не наградила. Даже тряпья не оставила на память, материнское наследство треплешь, по вельможам-то своим таскаючись. Говорил я тебе, Пелагея, что такое знакомство не про нас и до добра тебя не доведет.

Никогда не говорил ей отец ничего подобного, но возражать ему и спорить с ним было все равно что подливать масло в огонь. Полинька эта знала и молча ждала, чтобы прошла буря. Однако, когда он договорился до таких обидных выражений, как «всяк сверчок знай свой шесток, залетела ворона в высокие хоромы», она не вытерпела и, вспыхнув до ушей, напомнила ему, что она — тоже дворянка и служить посмешищем воротынцевской челяди не желает.

— Я лучше совсем у них не стану бывать, напишу Марфе Александровне, что, как я ее ни люблю…

— Ты-то ее любишь, а она-то могла бы и поласковее с тобою обходиться, — проворчал Ожогин себе под нос.

— Она и так ко мне добра и будет еще добрее, если… если им не показывать, что мы в них нуждаемся, — прибавила Полинька, понижая голос. Затем, помолчав немного, она подняла на отца выразительный взгляд и проговорила: — Как это вы не понимаете, папенька, что, если я начну носить обноски Марфы Александровны, мне уж тогда из роли приживалки во всю жизнь не выйти.

— Сколько же тебе нужно?

— Мне нужны платье, салоп, башмаки…

— Те-те-те! — злобно захихикал капитан. — Может быть, кстати и бриллиантовый гребень, и колье жемчужное, я видел сегодня на Невском в магазине, очень хороши.