Девушка передернула плечами и отвернулась к окну.

— Ну, что же ты молчишь? Я у тебя спрашиваю, сколько тебе дать денег? Не слышишь, что ли?

— Двести рублей, — ответила Полинька, не меняя позы.

Отец с минуту смотрел на нее выпученными глазами, беззвучно шевеля губами, а затем крякнул, плюнул в сторону и, медленно волоча ноги, побрел к себе наверх, чтобы принести ей потребованную сумму; девушка была в этом вполне уверена, своего старика она хорошо знала.

Погода с утра стояла хорошая — морозец градусов в пять без ветра и с солнцем. Многие пользовались таким ясным, погожим деньком, чтобы прокатиться, и мимо окон ожогинского дома то и дело проезжали сани и возки, но от Воротынцевых ни экипажа, ни посланца до сих пор не являлось.

Странно, однако, что за нею не приезжают! Накануне, расставаясь с Полинькой, Марта просила ее быть готовой пораньше. Учитель итальянского языка должен был явиться в три часа, а до него ей хотелось разобрать новую оперу, переложенную для фортепьяно в четыре руки. Александр Васильевич вечером зайдет к дочери, чтобы прослушать некоторые места из этой оперы. Обедали у Воротынцевых ровно в четыре часа, а после обеда заниматься музыкой было нельзя.

Время шло, а за Полинькой все не ехали. Она стала терять терпение. Платье свое она починила и надела. Невзирая на ветхость, оно отлично облегало ее высокую, стройную фигуру. Ни в одном платье у нее не было такой тонкой талии, как в этом.

Да, фигура у нее была замечательная, даже Александр Васильевич Воротынцев заглядывался на нее. Это доставляло особенное удовольствие Полиньке. Однажды за обедом, рассказывая про придворные новости, про присутствие государя в маскарадах и про то, как свободно обращаются с ним маски, он прибавил, что царь любит стройных и высокого роста женщин. При этом он так посмотрел на Полиньку, что она вспыхнула от удовольствия. «Таких, как вы», — говорил взгляд Воротынцева.

«Царь любит таких, как я», — повторил в ней, точно эхо, внутренний голос.

Чтобы скрыть охватившее радостное смущение, она отвернулась и отошла в противоположный конец комнаты, но и тут продолжала чувствовать на себе взгляд хозяина дома, и ее сердце сладко замирало от сознания своего обаяния. Уж если такой знаток в женщинах, как Воротынцев, любуется ею, то насчет остальных можно быть покойной — все будут у ее ног, стоит ей только показаться в свете.

В зале накрывали на стол, гремели посудой и серебром, шмыгали по коридору. Филатка явился к девушке с докладом, что суп на столе.

— Пожалуйте кушать, папенька уже сидят за столом, приказали вас просить.

Полиньке очень не хотелось идти, но ослушаться отца было невозможно, особенно после сцены из-за денег. Он, без сомнения, вручит ей после обеда потребованную сумму, но ему хочется перед тем помучить ее — уж без этого он не может.

Она не ошиблась: за обедом отец приставал к ней с насмешками, иронизируя насчет ее пристрастия к Воротынцевым и их будто бы равнодушия и даже презрения к ней. Точно нарочно, а может быть, и в самом деле нарочно, выбирал он самые чувствительные места в душе дочери, чтобы колоть ее.

— Что, матушка, изменили тебе твои друзья. Надоела ты им, другую, позабавнее да поголосистее, верно, нашли. Напрасно только в шелка да в бархаты рядилась, в корсет затягивалась да букли завивала. Сняла бы ты всю эту амуницию да покушала бы со мною на здоровье баранинки с кашкой. А может, уже отвыкла от наших простых блюд? Ну, что же, мы другое для тебя закажем. Филька, беги в кухню, скажи Микешке, чтобы сию минуту раздобыл птичьего молока и ананасов да бланманже фрикасе сделал для барышни.

— Полноте, папенька, — умоляюще вымолвила Полинька, указывая глазами на казачка, который не мог удержаться и фыркнул в кулак.

Капитан понял, что зашел слишком далеко, и смолк. Он по-своему любил дочь и был недурной человек; его и самого тревожило невнимание к ней Воротынцевых, но он привык для всех неприятным образом выражать свое неудовольствие, язвить направо и налево, когда был не в духе. Люди к нему близкие это знали, и это не мешало им его любить и уважать. Ладила бы с ним и дочь, если бы с детства не была отдана в чужой дом на воспитание. Там, у старой, полупомешанной графини, Полинька тоже выдержала ломку не из легких, но совсем в другом роде, и, на беду свою, приобрела такие привычки и вкусы, которым почтенный Николай Иванович никоим образом не мог сочувствовать.

Перед концом обеда, когда Ожогин доедал кисель и Фомка уже готовил трубку, чтобы подать ее тотчас, как барин спросит, под окнами раздался лошадиный топот и стукнула входная дверь.

— Ну, ступай, ступай, одевайся, за тобой приехали, — посмеиваясь, сказал Ожогин дочери, — дождалась-таки. Раньше-то, поди чай, поважнее гостей принимали, ну, а уж теперь, под вечер, и про тебя вспомнили.

— Постойте, папенька, это — мадемуазель Лекаж, — прервала его дочь и выбежала в прихожую, где француженка снимала платки и платочки, которыми была укутана.

При первом взгляде на нее Полинька заметила, что она чем-то чрезвычайно расстроена. Она забыла нарумяниться; ее дряблые щеки повисли, нижняя челюсть так тряслась, что слова выговаривались с трудом, кудерьки на лбу распустились, и против морщин, прорезавших его, не было принято никаких мер предосторожности: они выступали во всем своем безобразии и старили свою обладательницу лет на двадцать.

Едва только увидала она Полиньку, как речь ее полилась неудержимым потоком. Воротынцевы поступили с нею самым низким образом, comme de vrais cochons russes [19], выгнали ее из дома. Если Ожогины не дадут ей пристанища на эту ночь, она не будет знать, где ей голову преклонить.

— Да, меня выгнали, — повторяла она. — Александр Васильевич получил сегодня утром какое-то известие, которое так расстроило его, что он сам себя не помнит. Сейчас к нему приезжал его родственник Ратморцев, и, должно быть, по очень важному делу, потому что они в ссоре и никогда друг у друга не бывают; господин Воротынцев его не принял.

Излияния, начатые в прихожей, мадемуазель Лекаж продолжала в гостиной, куда поспешила провести ее Полинька. Туда же перебрался и Николай Иванович со своей трубкой.

— Нет, нет, я к ним больше не вернусь, ни за что! Довольно натерпелась я и скуки, и страха в этом доме в последнее время. Вещи мои я приказала привезти к вам, мои добрые друзья, в полной уверенности, что вы не откажете мне в гостеприимстве.

— Спроси у нее, из-за чего у них сыр-бор загорелся, — обратился Ожогин к дочери. — Пусть с самого начала и по порядку расскажет.

Полинька перевела желание отца гостье, и та объяснила следующее.

Утром все было прекрасно. Как всегда, мадам поехала в церковь, а Марта кушала чай с отцом и с мадемуазель Лекаж. Воротынцев был, правда, молчалив и серьезен, но особенного расстройства в нем еще не было заметно. Вдруг явился камердинер и доложил ему что-то так тихо, что мадемуазель Лекаж не расслышала, но она видела, что мсье изменился в лице и, не допив чая, торопливо вышел из столовой. Марта тоже ушла к себе и принялась за пение. Прошло с час. Мадемуазель Лекаж не сиделось на месте, рулады Марты нагнали на нее тоску; она не могла ни читать, ни работать и, вспомнив, что не делала моциона после завтрака, сошла вниз. А дальше случилось следующее: бродя по дому и, по своему обыкновению, заглядывая всюду, куда можно было заглянуть, мадемуазель Лекаж увидела Михаила Ивановича, прохаживавшегося взад и вперед по коридору перед дверью в кабинет, и заключила из этого, что у мсье конференция, либо с его поверенным в делах, либо с Малашкой. Она вернулась в зал и стала смотреть на улицу. Проезжало множество экипажей. Вдруг одна карета остановилась у ворот. Ливрейный лакей соскочил с запяток и подошел к дверце, но не растворил ее, а только принял через окно от сидевшего в карете господина визитную карточку, с которой вошел во двор и поднялся по парадной лестнице. Появление лакея произвело у Воротынцевых большой переполох; поднялась беготня, вызвали Михаила Ивановича из коридора, он взял карточку, положил ее на серебряный поднос и особенно торжественной походкой направился в кабинет. Долго он оттуда не возвращался. Лакей господина, дожидавшегося в карете у ворот, стоял среди прихожей с серьезным видом человека, сознающего важность своей миссии. Никто с ним не заговаривал. Наконец раздались шаги возвращавшегося из кабинета Михаила Ивановича, и все головы обернулись в его сторону. Михаил Иванович шел потупившись и сдвинув брови.