— Петр Назарович, пожалуйте к барину, — раздался в дверях голос старого камердинера.

— Пожалуйте и вы, сударь, — прибавил он дрогнувшим голосом, обращаясь к спутнику Бутягина.

— Ступайте, сударь, ступайте, не робейте! — напутствовали старухи в один голос юношу, в то время как он следовал за своим покровителем в кабинет.

Между тем Людмила Николаевна сидела в своей уборной перед туалетом и горничная причесывала ей волосы. Внезапно в соседней комнате раздались шаги ее мужа. По одной его походке, торопливой я нервной, она догадалась, что случилось нечто необычайное, и тревожно оглянулась на дверь, в которую он должен был войти.

— Что случилось, мой друг? Почему ты еще не уехал в Сенат? — спросила она, едва только он показался на пороге в вицмундире, с орденом на шее, высоко взбитым хохлом белокурых густых волос и в большом атласном галстуке, подпиравшем гладко выбритые щеки.

— Не пугайся, ничего дурного для нас не случилось. Нам надо переговорить, вышли девушку, — сказал он по-французски, указывая на горничную.

— Ступай, Лиза, я позову, когда надо будет. Да скажи там, чтобы барышни подождали приходить сюда, я сама к ним приду, — приказала Людмила Николаевна горничной и, оставшись с мужем наедине, стала закидывать его вопросами: — Что такое? На тебе лица нет. Что-нибудь с детьми случилось? Я только сейчас проснулась, не успела еще про них спросить.

— Нет, нет, я же тебе говорю, ничего дурного для нас не произошло.

Ратморцев опустился в кресло, стоявшее у туалета, взял руки жены и, нежно пожимая их, видимо, затрудняясь начать свое повествование, повторял ей, чтобы она не беспокоилась.

— Да что такое? Я покойна, скажи скорее.

— У меня был сейчас Бутягин…

— Зачем он опять пришел? Что им от тебя нужно?

— Да все по тому же делу.

— Новое что-нибудь случилось?

— Милуша, ты только не пугайся и не беспокойся: он был у меня не один, а с ним, с этим… сыном Александра, нашим племянником, — сообщил Сергей Владимирович.

Его жена от изумления не в силах была произнести ни слова и смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Да, моя душенька, — продолжал он, постепенно одушевляясь, — я просто не могу прийти в себя от изумления перед настойчивостью этих людей. Добились-таки своего, разыскали этого несчастного.

— Он похож на отца?

— Поразительно. Я не знал, кого вижу, меня не предупредили, что Бутягин пришел с ним, но, когда он вошел, мне показалось, что предо мною Александр, такой, каким он был шестнадцати лет, когда приехал в Петербург на службу и явился к нам с письмом от нашей общей прабабки Марфы Григорьевны.

— Ты с ним говорил? Как его зовут?

— Григорием. Фамильное имя Воротынцевых. Может быть, это и нечаянно вышло, но, надо сознаться, это — странное стечение обстоятельств. И голос такой же, как у отца. Смущен безмерно. С полчаса они у меня пробыли в кабинете. Говорил я больше с Бутягиным, а тот от страха и волнения был бледен как полотно и дрожал как лист. Очень жалок. Я должен был сам проводить их до прихожей, чтобы люди не лезли смотреть на него! Это понятно: ведь таких, что помнят его отца молодым, у нас в дворне немало найдется.

— Есть и такие, которые и мать его знали, — заметила Людмила Николаевна.

— Ну, вот видишь! У него и взгляд отцовский. О, это — сын Александра, сомневаться в этом невозможно! Я по одному его сходству с отцом признал бы в нем племянника, если бы даже не было других доказательств. А их много. Почти все, что надо, все документы, необходимые для признания его законным сыном Воротынцева, в их руках.

— И что же ты намерен делать?

— Во всяком случае, прогнать нам его нельзя! — отрывисто вымолвил Ратморцев.

— Правда твоя, нельзя, — печально вздохнула жена. — Но что же нам делать с ним? Чем можем мы ему быть полезны?

— Очень многим. Ты ведь только подумай, он совсем один на свете, окружен могущественными врагами, друзей же у него — одни только эти Бутягины. А роль их в этом деле уже кончена. Больше того, что они сделали, требовать невозможно. Они и сами это сознают, потому и привели его к нам.

— Да ведь не совсем же, Сережа? Не может же он у нас жить! — с ужасом воскликнула Людмила Николаевна.

Сергей Владимирович с раздражением передернул плечами и сердито возразил:

— Они уже ушли, ты его не увидишь, не беспокойся!

Жена с стесненным сердцем смотрела на него, смутно предчувствуя, что он решился на что-то неприятное и опасное, но что спорить и разубеждать его не стоит, что своего решения он не изменит. И заранее покоряясь всем последствиям этого решения, она молила Бога научить ее, как действовать, чтобы отвратить грозившую их мирному гнездышку бурю.

— Вот что, моя душенька, — начал Ратморцев мягче, — прежде всего я попытаюсь свести его с отцом; по-моему, это необходимо. Постой, дай мне договорить! Сам этот юноша в своем деле ничего не понимает, всего боится и ни на какие решительные меры не способен. Я уверен, что по временам ему делается так жутко в положении претендента, в котором он нежданно-негаданно очутился, что он не без сожаления вспоминает то время, когда мнил себя сиротой без рода, без племени. Но Бутягины — не то: они решили довести это дело до конца и доведут. Деньги у них есть, щадить Воротынцева у них нет причин, а память той, которую он погубил, им почему-то чрезвычайно дорога. Правда, следствие затягивается. У Александра, по-видимому, очень ловкий ходатай; под каким-то пустым предлогом ему уже удалось так устроить, что дело отослали назад в Тулу, отошлют и во второй раз, без сомнения, может быть, даже и в третий. Но есть другой способ кончить следствие скорее — это подать прошение на высочайшее имя. И вот старик привез сюда своего протеже именно с этою целью. Если только государь заинтересуется этим делом, что весьма возможно, то оно будет окончено в пользу этого юноши, и тогда Александр погиб.

— Да что же ты-то тут можешь сделать? — умоляющим голосом протянула Людмила Николаевна и прослезилась.

— Я могу попытаться спасти Александра. Сейчас еду в Сенат, а оттуда к Воротынцеву.

— Помоги тебе Бог! — вымолвила жена со вздохом.

— О! Я очень мало рассчитываю на успех, — сказал Ратморцев, обнимая ее.

XV

Капитан Ожогин, Николай Иванович, жил с дочерью у Египетского моста, в собственном доме. Последний был, правда, невелик — всего только пять комнат внизу да три в мезонине, но на дворе с кухней и людской оставалось еще столько места, что капитан имел тут огород и садик, состоявший из старого дуба, посаженного еще сто лет тому назад, да из десятка берез и липок более современного происхождения. Под дубом была скамеечка, сколоченная Филаткой, который при случае умел и хохол барину подвить и напудрить, и башмаки ему починить, и клетку для барышниной птички сделать, и мебель какую угодно смастерить. Он же и часы с кукушкой поправлял, когда они начинали врать, и замки починял. Преполезный человек был этот Филатка, и, если бы не пил запоем, цены бы ему не было.

В доме были зальце с узким зеркалом в широкой раме, стареньким фортепьяно, жесткими с волосяными сиденьями стульями и обеденным столом посреди, гостиная с диваном и креслами, обитыми голубой материей разводами, в чехлах, поясные, писанные масляными красками, портреты хозяина и хозяйки по стенам, тумбочка из красного дерева с часами на самом видном месте. Дальше была угловая, в которой помещалась Полинька, а комнаты, выходившие окнами на двор, служили складочным местом для шкафов и сундуков с господскими вещами и жильем для женской комнатной прислуги, состоявшей из старухи няни, двух ее дочерей и девчонки-сироты, привезенной из деревни для побегушек.

Мезонин занимал сам полковник со своим верным Филаткой и казачком. Повар с женой-прачкой и полудюжиной ребятишек жили в надворных строениях.

Ожогин был хороший хозяин и отлично умел распоряжаться своими небольшими средствами. Кроме пенсии да дома у него было еще маленькое именьице в Псковской губернии, и он с дочерью жил безбедно.