У Ратморцевых вели очень правильную жизнь и приемы у них были так редки, что после бала не только господа, но даже и люди не могли вдруг войти в прежнюю колею. Целым часом позже обыкновенного поднялись все в доме; в восемь часов утра комнаты еще не были убраны, горничные и лакеи без толку болтались по коридорам, разговаривая про вчерашнее торжество и хихикая между собою, в полной уверенности, что господа будут почивать долго и торопиться делать дела не стоит.

Старый камердинер Захар Ипатович, который лег позже всех, к утру заснул так крепко, что не слышал баринова звонка; пришлось растолкать его, чтобы разбудить.

— Что? Барин зовет? — пробормотал он спросонья и срываясь с войлока, чтобы скорее стряхнуть с себя дремоту.

— Барин, не дождамшись вас, сами вышли в прихожую и Петьку позвали, — заявил казачок, прибежавший, чтобы разбудить его.

— Изволят гневаться?

— Ничего. Приказали карету закладывать.

— Кто же им умываться подавал?

— Петька, должно быть. Они только спросили, спите вы аль вышли куда. Петька сказал, что вы в кухне.

— А… а… Чай-то подали уже им?

Эти вопросы Захар кидал скороговоркой и отрывисто, торопливо справляя свой туалет, умываясь над глиняным тазом из жестяного ковшика, которым он черпал воду из деревянного ведра, принесенного в его каморку казачком, напяливая сюртук и расчесывая седые волосы, которые он носил до плеч длинными, что придавало его благообразному, худощавому лицу патриархальный вид.

— Чай Авдотья Семеновна наливают. Как я бежал сюда, Яшка самовар в чайную принес, — продолжал докладывать казачок; когда же старик, уже одетый, направился к двери, он заявил ему, что двое каких-то к нему пришли и уже давно ждут его.

— Двое? Кто такие? Где они? — спросил Захар Ипатович.

— С заднего крыльца пришли. Иван Васильевич в буфетную провел. Ждут там теперь… давно уж.

— Что же ты меня, болван эдакий, раньше не разбудил? — проворчал старик и направился в буфетную, длинную, темноватую комнату с одним окном, у которого стояли двое посетителей в скромной, почтительной позе людей, опасающихся стеснить своим присутствием обитателей дома.

В том из них, что был пониже, потолще и посмелее, Захар Ипатович Уже издали узнал своего знакомого, купца Бутягина, и его сухое, морщинистое лицо оживилось.

— Петр Назарович! Наше вам почтение! Что это вы как рано к нам, батюшка, пожаловали? Дельце, верно, есть, — приветливо проговорил он, ускоряя шаг.

— Дельце, Захар Ипатович, дельце, — ответил Бутягин, низко кланяясь и при этом искоса поглядывая на своего спутника, высокого малого в чуйке и в широких шароварах, засунутых в смазные сапоги.

При появлении камердинера из противоположного конца комнаты незнакомец попятился еще дальше назад, вглубь темного угла, в котором стоял неподвижно, опустив голову и теребя в руках картуз.

Захар Ипатович глянул на него и, кроме густой шапки вьющихся волос, ничего не увидел. Лицо, белевшее из-под кудрей, казалось юным, но разобрать черты было невозможно. В недоумении старик перевел вопрошающий взгляд на Бутягина.

Этот самодовольно ухмыльнулся.

— Барина бы нам повидать, Сергея Владимировича, — вымолвил он, кивая на своего спутника и с особенною торжественностью отчеканивая слова.

— Барин в Сенат едут, — возразил камердинер, не переставая перебегать взглядом от Бутягина к незнакомцу, жавшемуся к стене в темном углу.

Волнение Захара Ипатовича возрастало с минуты на минуту: он начинал догадываться, кто этот юноша.

— Едут сейчас? — повторил с досадой Бутягин, почесывая у себя за ухом. — Экое горе! А мы вот с Григорием Александровичем нарочно пораньше пришли, думали — самое время их застать.

При имени «Григорий Александрович» на лице старика выразился испуг, и он так растерялся, что с минуту как вкопанный стоял с выпученными глазами.

— Да, да, нарочно пораньше собрались, — продолжал сетовать Бутягин, видимо наслаждаясь изумлением приятеля.

Захар Ипатович рассмотрел наконец пришельца. Это был красивый юноша, на вид лет семнадцати, с большими карими глазами и короткой русой бородкой, удлинявшей правильный овал его тонкого лица. Он был очень бледен; краска, вспыхивавшая на его немного впалых щеках, мгновенно исчезала, в смущении он не знал, куда девать глаза, и немилосердно мял в руках картуз. Невзирая на простонародную одежду, в которую он облечен, во всей его фигуре было что-то элегантное, чуйка сидела на нем, точно на ряженом, руки были узкие и белые, с длинными, тонкими пальцами.

— В каком, значит, одеянии тятенька их нашли, в таком и предоставили, — пояснил Бутягин в ответ на взгляды, кидаемые на него Захаром Ипатовичем.

— Сейчас доложу, — выговорил наконец, задыхаясь от волнения, этот последний и быстро пошел к кабинету.

— Не робейте, сударь, — обратился с самодовольной усмешкой Бутягин к своему спутнику.

— Я ничего, Петр Назарович, — дрожащими губами вымолвил чуть слышно юноша.

— Робеть вам не след, — наставительным тоном продолжал шептать его покровитель. — Дяденька ваш — господин добрый и благочестивый, ни для кого на свете кривить душой не станет. А уж супруга их, тетенька ваша Людмила Николаевна, — ангел во плоти, можно сказать.

Долго распространяться ему не пришлось. Очевидно, весть о их появлении разнеслась по всему дому. Из всех дверей выглядывали любопытные глаза.

Выползла из своего уголка за барышниными шкафами и няня Паня, а также Акулина Осиповна с барыниной половины. Встретившись в коридоре, старушки остановились на минуту, чтобы обменяться несколькими словами, доказывавшими солидарность их взглядов относительно события, взволновавшего весь дом.

— Прямо к нам его привели, — заметила няня Паня.

— А то куда же? Больше некуда, как к нам, — с достоинством выпрямляясь, возразила Акулина.

— Совсем еще молоденький! — вздохнула первая.

— Двадцать второй год ему, — заметила вторая.

— Робеет, поди чай, сердечный!

— Как не робеть!

Старушки прошли прямо к тому углу, где стоял Бутягин со своим протеже.

— Здравствуйте, Петр Назарович!

— Мое почтение, Акулина Осиповна. Как поживаете, Пелагея Васильевна?

— Все ли у вас благополучно? Супруга ваша, детки?

— Благодарим покорно, все слава Богу.

Говорилось это одним языком, но во взглядах, которыми они обменивались, выражалось совсем другое.

«Привели? Неужто он? Подкидыш из воспитательного дома? Марфы Митревны сынок?» — спрашивали глазами старухи.

«Он самый! Взгляните только на него и увидите, что сомнения быть не может», — отвечал им улыбкой и кивками Бутягин.

Старухи уставились пристальным взглядом на юношу, и радостное умиление проясняло их лица — они признавали в нем отца. Вылитый Александр Васильевич, когда он был молодым!

И на губах Бутягина торжествующая усмешка расплывалась все шире и шире.

Акулина первая опомнилась.

— Здравствуйте, сударь, — вымолвила она, отвешивая поклон незнакомцу.

— Что же вы не присядете? — приветливо заметила в свою очередь няня Паня.

Юноша, ответив на поклоны, стоял с опущенной головой.

— Ничего-с, мы постоим-с, — весело ухмыляясь, ответил за него Бутягин.

Наступило молчание. Старухи без церемонии продолжали рассматривать пришельца, обмениваясь кивками и подмигивая друг другу. Чем больше смотрели они, тем больше дивились его поразительному сходству с молодым красавцем, которого они каждый день видели в доме воротыновском двадцать лет тому назад и которого барин их звал братцем, а старые господа, теперь уже покойники, — племянником.

— Надо барыне доложить, — шепнула няня Паня подруге.

— Доложим, — согласилась эта последняя.

— Не разболтали бы раньше девки, — озабоченно оглядываясь на двери с толпившимся в них народом, заметила няня Паня.

На это Акулина ответила, что барыня еще почивает.

Оторваться от созерцания юноши она была не в силах. Прошлое такой жгучей волной всплывало ей на память, что настоящее утопало в нем. Она видела себя в старом воротыновском доме, среди людей, наполнявших его тогда, когда она сама молодой девкой шмыгала босиком по длинным коридорам и комнатам с узкими окнами и пестрыми изразцовыми печами, она видела покойницу старую барыню Марфу Григорьевну с ее штатом: маленькой барышней-сироткой, Митенькой, Варварой Петровной, Федосьей Ивановной, Самсонычем. Воскресала в ее воображении сцена приезда молодого барина с щеголем гувернером. Одеть бы вот этого, что стоит теперь перед нею в чуйке и смазных сапогах, так, как тот был одет, — в голубой бархатный кафтан с серебряным шитьем, в башмаки с пряжками, розовые шелковые чулки и кружевное жабо, напудрить бы ему волосы, еще больше был бы тогда похож на наследника старой барыни. И странное дело: с матерью у него тоже сходство есть. Пожалуй, даже больше, чем с отцом. Оба они, эти дети одной крови, богатый наследник, представитель старинного знатного рода, и безродная сиротка, дочь обесчещенной девушки, сливались в лице этого бледного золотокудрого юноши: черты — отца, выражение — матери.