— Что? — шопотом сказал Даня.
Она искоса взглянула на него.
— Ну вот видите, я так и думала, что знаете вы не все. Саша мне не родной сын. Я усыновила его после того, как… В общем, это длинная история. Но я постараюсь рассказать вам ее покороче.
И она начала говорить медленно, раздумчиво, отбирая в памяти то, что могло быть ближе его сердцу.
А воспоминания беспорядочно толпились вокруг нее, и каждое требовало себе места, каждое хотело вернуться в настоящее и ожить хотя бы на минуту…
Глава X
…Они жили на одной улице, в одном доме. Вернее сказать, их дома были под одним общим номером, но Степановы, родители Галины Андреевны (которую еще никто тогда не называл Галиной Андреевной, а звали попросту Галей или Галкой), занимали обыкновенную квартиру во втором этаже большого дома, окнами на улицу; из этих окон не было видно ровно ничего интересного. А Лина и ее мама, вдова литейщика, погибшего в восемнадцатом, в боях под Одессой, жили в отдельном маленьком домике в самой глубине двора.
В этом домике только и было что комната да кухня, но зато сквозь окна и двери, почти всегда открытые, виднелось море — узкая желтая полоска берега, а за ней другая полоса — широкая, то зеленая, то синяя, то какая-то зелено-сине-серая, рябая.
Стоило только приоткрыть окна, и в Линину комнату сейчас же врывался ветер, начинали тихонько лопотать ставни и парусом вздувались занавески.
В квартире, где жила Галя со своими родителями, на дверях висела всегда одна и та же скучная табличка:
ДОКТОР
АНДРЕЙ КОНСТАНТИНОВИЧ СТЕПАНОВ
А в квартире у Лины очень часто менялись записки, приколотые булавкой:
«Линушка, приду с работы не скоро. Подогрей себе супу и возьми синеньких. Там приготовлено».
Или:
«Линушка, мне опять на тебя жаловались во дворе. За что ты побила мальчика? Беда, да и только!»
Одним словом, в домике у Лины и ее мамы было очень хорошо. Галина Андреевна до сих пор помнит глиняный прохладный пол, клетчатый переплет дранок, выступивших кое-где из-под осыпавшейся светлорозовой штукатурки, и веселый сквозной ветер, легко перебиравший волосы. Но лучше всего было, конечно, то, что здесь они с Линой были одни. Линина мама уходила на работу рано, а возвращалась домой поздно, и они могли делать что вздумается — играть в какие хочешь игры, прятаться под крылечком, болтать что придет в голову.
Отсюда, пробравшись сквозь лазейку между сараями, они, никому не сказав ни слова и зачастую забыв захлопнуть за собой дверь, выходили в боковой переулок и, крепко взявшись за руки, с бьющимся сердцем, испуганные и счастливые, пускались в дальние странствия по незнакомым узким уличкам и переулкам.
Как она помнит до сих пор их возвращение домой, когда двор уже затеплился вечерними огнями, люди пьют на балконах чай, а из распахнутых настежь окошек слышится музыка!
На юге любят и ценят музыку. Она несется отовсюду треньканьем чижика, гаммами, Бахом… Каждый играет на чем-нибудь — как умеет и может.
У Лины был дядя, настоящий музыкант. Брат матери. Настройщик. Он был старый, одноглазый, умел играть на всех инструментах понемножку, но особенно красиво играл на трубе.
Один раз, придя в гости к Лининой маме, он заиграл до того хорошо и жалостно, что обе они — Лина и Галя — так и застыли, положив на стол локти и задрав кверху головы, не отрывая глаз от его раздутых щек.
«Что, понравилось, а?» — отложив трубу и отирая со лба пот, спросил дядя.
«Я буду учиться играть на трубе», — коротко сказала Лина.
Дядя на минуту задумался, потом подмигнул Лине своим единственным глазом и спросил:
«Говорят, скоро твой день рождения, племяшка, а?»
Ясно, как дважды два: он решил подарить Лине трубу.
Застеснявшись, обе они, как по команде, сейчас же спрятались за спину Лининой матери.
«А у тебя когда день рождения?» — спросил он Галю.
«Да у них два раза в году день рождения, — ответила Линина мама. — Если одна новорожденная, так обе празднуют».
«Вон как!» — сказал дядя.
Неужели он и ей, Гале, подарит трубу?..
В день Лининого рождения они с утра поджидали дядю у ворот. Дядя приехал после полудня и привез всего-навсего кулечек с грушами.
Вот они сидят на скамейке у дома и молча едят груши. Он тоже ест, а потом, когда съел, вздыхает и, глядя на них, говорит задумчиво: «А правда, дети, хорошие были груши?»
Они отвечают: «Да, хорошие…» — и грустно переглядываются.
И вдруг он смеется и, хитро прищурив глаз, достает из кармана футлярчик.
«Алевтине!»
Он раскрывает футлярчик, а там колечко… Настоящее! Всамделишное!
Помертвев от удивления и восторга, они молча натягивают колечко на Линин большой палец. Оно немножко великовато, но зато в него вправлена бирюза. Камешек мал и окружен, подобно сиянию, серебряными ровными зубчиками. Все зубчики одинаковые. Бирюза до того голубая, что заходится сердце.
И тут дядя вытаскивает из кармана другой футлярчик. Там, прижавшись к синему бархату, тихонько дремлет другое колечко.
«Галине!»
Дядя подмигивает сначала одной девочке, потом другой и добавляет пояснительно:
«Подружкам — колечки».
Они молчат, стоят рядом и смотрят друг другу на руки, украшенные бирюзовыми колечками.
Но только после, в тени кустов, в уголке обожженного солнцем маленького садика, приютившегося в самом конце двора, они как следует рассмотрят на своих пальцах витое серебро колечек и бирюзу. Они станут глядеть и глядеть на колечки. Они снимут их и будут до тех пор перекатывать с ладошки на ладошку, пока не перестанут понимать, где Галино, где Линино колечко.
Даня внимательно и удивленно слушает этот неожиданный рассказ, слушает и смотрит на большие белые, взрослые руки Галины Андреевны, спокойно скрещенные на коленях.
И вдруг он наклоняется ближе, ближе… Нет, не может этого быть! На мизинце у Галины Андреевны — Даня ясно видит это — чуть мерцает молочно-голубой камешек. Бирюза легонько поблескивает, как будто бы для того, чтобы подтвердить ему подлинность каждого сказанною ею слова.
А она, вздохнув, продолжает рассказывать.
…Из этого дома, из этого вот двора, где они вместе играли в кремушки и прятались друг от друга на лестницах, обе они в первый раз пошли в школу.
В школе они сидели на одной парте, всюду ходили вдвоем — и родители и ребята дразнили их «попугаями-неразлучниками».
— Что? — заморгав и придвинувшись совсем близко к Галине Андреевне, спрашивает Даня. — Попугаями-неразлучниками?..
— Да, да, — не придав этому, казалось бы, никакого значения, рассеянно отвечает она.
…И в самом деле, в те времена они почти не разлучались: вместе готовили уроки, вместе читали, вместе бегали в драмкружок и обе собирались сделаться артистками. Впрочем, Лина скоро передумала. Они решили лучше заняться астрономией и стали лазить по вечерам на чердак смотреть на звездное небо. Потом — тоже вместе — они забросили астрономию и начали мечтать о мореходном училище.
Лининым выдумкам и затеям не было конца.
«Галя, спустимся ночью вон с той лестницы?»
«Да ты что! Зачем?»
«Хорошо. Пожалуйста, я тебя не заставляю. Могу и одна».
И вот они спускаются ночью в порт.
Длинная, широкая лестница уходит в густую, как чернила, темноту.
Ей, Гале, жутко, и Лина крепко держит ее за локоть.
Зыбкий свет дальних огней дрожит у них за плечами, и от этого тьма впереди кажется еще страшней и глубже.
Тихо внизу. Отсюда не видно моря. Оно где-то там, за широкими ступенями террас. Но издалека слышно его соленое, глубокое и влажное дыхание. Слышен его рокот.
И вот последний пролет лестницы. Море уже, наверно, не так далеко. Здесь прохладно. Ветер перебирает волосы и треплет платье.