— По-че-му? — сказала она медленно.
Он уткнулся в подушку лицом. Так он лежал долго.
— Но почему же? Почему? Даня…
Робко, словно неточно зная дорогу, потянулась вперед рука девочки и легла рядом с его головой на подушку: было ясно, товарищ страдает…
— Вы поссорились?
Он молчал.
— Но ведь это же глупо! — сердито сказала она. — Вот у нас с Танькой… Ну ладно, в общем, папа нас помирил, потому что это глупо… Но я, конечно, понимаю… — голос у нее смягчился, — я все, все понимаю… В тот день, когда мы были в ссоре, я места себе найти не могла. Я даже почему-то не могла разговаривать с другими девочками — все не то: не Танька и не Танька! Ну, а потом мы помирились. Знаешь, по-моему дружба — это верность, верность и верность, и если дружить, так уж дружить, а если нет, так не дружить… А если уж начали дружить…
Она запуталась.
— Лида, — перебил он ее с таким выражением глубокого горя в голосе, что у нее сжалось сердце, — я тоже думал, что если уж дружить, так дружить, и все такое… А Саша…
— Но ведь он же был у меня тридцать первого вечером… — она сосчитала по пальцам, — всего четыре дня назад. Он мне сам сказал, что ты болен, что ты его лучший друг и на коньках очень здорово бегаешь, и все такое… Он даже моего адреса не знал и разыскал его у какого-то дворника.
Даня слушал, полуоткрыв рот.
И вдруг он крикнул:
— Когда?
Она испугалась.
— Когда он приходил?
— Тридцать первого, — повторила Лида. — Ну… ну, в общем, под Новый год.
— Лида!.. — Он так и подскочил на постели. — Тридцать первого? Какая же я свинья!.. Лида, Лида, зажги свет! Вон там выключатель…
Она повернула выключатель. Вспыхнула лампа под розовым абажуром. Лида увидела его испуганное и счастливое лицо.
— Лида, вон там в шкафу мои башмаки. Я должен сейчас же, сию минуту… Немедленно!.. Сашка!.. Сейчас же…
— Не пущу! — ответила она строго. — Ты с ума сошел, у тебя температура! И никаких башмаков я тебе, конечно, не дам.
— Тогда я побегу босой! — завопил Даня. — Лида, родная, голубушка, вон там… ну, в нижнем отделении… скорей!
— Не путцу!..
Однако, зараженная его волнением, она уже извлекла из шкафа валенки, понимая всем сердцем, что происходит что-то важное и Даню нельзя удержать. Вслед за валенками потянулся по полу материнский халат, упавший с вешалки, белая блузка, галстук, ремешок…
Она поставила валенки перед оттоманкой и быстро вышла из комнаты.
Когда она вернулась, он стоял посреди раскиданных вещей уже одетый, в больших, отцовских валенках.
Поверх костюма она насильно напялила на него материнский теплый халат и подпоясала его отцовским ремешком. В передней она старательно повязала ему горло шарфом, а уши (под шапкой) — своей шерстяной косынкой. Он ничего не замечал.
Они вышли из дому, оставив дверь комнаты раскрытой настежь, а вещи — раскиданными по полу.
Они шли по улице, и он держал ее за руку, изо всех сил сжимая ее тоненькие пальцы:
— Лида, Лида…
— Разговаривай в воротник, — строго сказала она.
Он замолчал, но обдал ее таким счастливым, таким ликующим светом глаз из-под шапки, которую она нахлобучила ему чуть ли не на нос!
Вот наконец и Сашина парадная.
— Лида… — сказал он, прощаясь, и протянул к ней обе руки… — Нет, ты не знаешь, ты не понимаешь…
Они посмотрели друг другу в глаза.
Он стиснул изо всех сил ее руку:
— Лида, ну, в общем, ты, ты… В общем, ты замечательный, ты чуткий человек! Ты такой, такой товарищ… — И, не найдя нужных слов, тех единственных, которых искал, захлебнулся и вдруг, круто повернувшись, побежал вверх по лестнице к Саше.
Она осталась на улице одна. Шел снег. Лида протянула вперед ладонь в варежке, и на варежку упало несколько снежинок.
Она шла по скверу Софьи Перовской, задумчиво глядя на белую землю.
И вдруг, не выдержав тяжести счастья, девочка присела на скамью. Не чувствуя холода, она глядела на пелену косого снега. Где-то зажглось окошко, и снег заиграл в светлом луче, разбрызгивая вокруг себя жгучие лиловые искры.
Эх! Кто бы знал, кто бы мог понять, какое это счастье сделать счастливым другого, и до чего же это здорово оказаться… ну да, ну, в общем… чутким человеком!..
Глава IX
Даня нажал звонок. Дверь сразу открылась. На пороге стояла Галина Андреевна в шубе. Голова ее была повязана пуховым платком, похожим на сияние.
— Саша дома?
Она не ответила, только молча шагнула назад и про пустила Даню в переднюю.
Выражение лица у Галины Андреевны было сосредоточенное и немного встревоженное. Однако стоило ей взглянуть на Даню, как оно сейчас же сменилось выражением глубочайшего изумления. Она всплеснула руками, села на стул и вдруг — совершенно неожиданно — засмеялась прямо Дане в лицо.
В смущении он переминался с ноги на ногу. По задкам его огромных валенок бились полы цветастого халата, шапка, так старательно нахлобученная Лидой ему на голову поверх шерстяного шарфа, прикрывавшего уши, едва держалась на затылке. Он был похож на огородное чучело.
Наконец Галина Андреевна вытерла глаза и взглянула на него без улыбки.
— Вот вы и пришли, — сказала она. — А я не знала, что вам уже можно выходить. Я хотела…
— Где Саша? — перебил он.
— Саша?
Она, подняв брови, посмотрела на него, и ему показалось, что лицо ее стало строже.
— Саша уехал, — сказала Галина Андреевна. — Нет-нет, всего на один день. В Парголово. С отцом. Это я их уговорила. Ведь вы, кажется, поссорились с ним, да? Он был очень огорчен. Ну, в общем, я его уговорила…
«Уехал?..» Что-то оборвалось у Дани внутри. Как же теперь быть? Идти домой и ждать, пока Саша вернется?.. Нет, никогда! Он сейчас же, сию же минуту поедет в Парголово и разыщет Сашу.
Даня запустил руку в карман, пошарил и вытащил оттуда десять копеек, гвоздик, обрывок трамвайного билета…
— Если у вас есть, одолжите мне, пожалуйста, три рубля, — сказал Даня решительно. — Мне необходимо на часок съездить в Парголово.
Она ответила, сдерживая улыбку:
— Нет, у меня, к сожалению, нет трех рублей. Но это, может быть, еще и не такая беда. Давайте поговорим. Ведь я, знаете, как раз собиралась к вам, Даня.
— К нам?..
Он стоял против нее, весь поникнув, беспомощно опустив руки. Тогда она встала, решительным движением сняла с него пальто, шапку, бережно размотала Лидин шарф, подумала минутку и стянула с его плеч материнский халат. Он не сопротивлялся, но и не помогал ей. Только поворачивался под ее руками, как поворачиваются ребята-дошкольники.
— Пойдемте в комнату, Даня.
Он вздрогнул и потряс головой:
— Извините… Я… я… не пойду. Мне надо в Парголово.
— Нет, — сказала она коротко и просто. — Нам надо поговорить. Вдвоем. С глазу на глаз, без Саши.
Удивленный, он покорно пошел за ней в полутемную комнату и сел в кресло, которое она ему пододвинула.
Даня вздохнул. Помолчали.
— Даня, — наконец сказала Галина Андреевна, — вы поссорились с Сашей? И… и… будем откровенны: кажется, были очень несправедливы к нему? Скажу вам правду: мне обидно за Сашу и жалко его. Но жаль и вас. Я ведь знаю, что вам сейчас очень плохо. Пожалуй, похуже, чем ему. Вы, должно быть, уже чувствуете смутно свою вину перед ним, но не знаете, в чем она. А надо, чтобы вы знали…
— Я знаю, — сквозь зубы сказал Даня.
Она удивленно и даже как-то испуганно посмотрела на него и покачала головой:
— Нет, вряд ли. Во всяком случае, не все. Иначе бы вы не сказали, что Саша не может понять чужую беду, потому что у него никогда своей не было. И вот я решила… я хочу вам кое-что рассказать, объяснить…
Она замолчала, как будто что-то обдумывая. Лицо у нее было серьезное, доброе и вместе строгое, без тени снисходительности. Она говорила с ним, как равная с равным.
— Почему-то мне кажется, — медленно продолжала она, глядя куда-то в окно, поверх Даниной головы, — почему-то мне кажется, что дружба у вас с Сашей настоящая, большая, она может продлиться долгие годы, может быть даже всю жизнь, если вы, разумеется, сумеете сберечь ее. У меня у самой была такая дружба — с первых дней детства и до конца… To-есть не до конца, я, как видите, еще жива, — она невесело улыбнулась, — а до гибели моего друга, вернее сказать — подруги моего детства и отрочества… Я, Даня, очень, очень была дружна с Сашиной матерью.