«Иди, — сказала она задыхаясь. — Иди домой. Свежо. Ты простудишься».

«Хорошо», — ответил он покорно и равнодушно.

Когда она, оборачиваясь, шла по двору, он уже поднимался по ступенькам черной лестницы. Его голова была опущена. Он шел медленно, устало перебирая по перилам тоненькой (Лининой) рукой…

Так она нашла Сашу.

Галина Андреевна зажгла свет.

— …Дайте мне рубль! — отворачиваясь от нее, сурово сказал Даня. — Я вас очень, я вас убедительно прошу! Если нет рубля, так одолжите для меня, пожалуйста, у соседей. Я завтра верну. Обязательно. Вы не беспокойтесь. Туда я поеду, а обратно можно и пешком…

Глаза у Дани были сухие и такие серьезные, что поразили Галину Андреевну. Она на минуту увидела — верней, угадала — выражение его будущего, взрослого мужского лица.

— Хотите сделать что-нибудь для меня, Даня?

— Хочу. Я все сделаю.

— Так вот, ни рубля, ни трех рублей я вам, разумеется, не дам. Идите домой. Вы больны, и ваша мама, наверно, волнуется.

— Мама? — словно опомнившись, сказал Даня. — Мама?.. Да, мама волнуется.

— Ну вот видите!

…Он спускался с лестницы, а Галина Андреевна стояла в дверях и, задумчивая, усталая, улыбаясь как будто бы через силу, смотрела ему вслед.

На площадке лестницы он вдруг обернулся, взглянул на нее снизу вверх и сказал коротко и просто:

— Спасибо.

Глава XI

Даня шел, тяжело и тихо ступая по снегу, и через силу волочил за собой огромные отцовские валенки. Он был странно грустен и странно счастлив. Вот тяжелая, набухшая дверь их дома, вот лестница, вот их квартира… Все как раньше, как будто не было того, о чем он сейчас услышал, как будто не было того, что сегодня случилось с ним.

Медленно потянулась вперед рука мальчика, чтобы нажать кнопку звонка. Из почтового ящика глянул на него сквозь дырочки вырезного бордюра большей лиловый конверт. Ящик был заперт. Даня подергал его хлипкую дверку, но замок не поддался — только тренькали, легонько ударяясь друг о дружку, металлические колечки.

Он нетерпеливо потянул дверку на себя, и вдруг из образовавшейся щели к его ногам упал конверт.

«Яковлеву Даниилу Антоновичу» — было написано на конверте большими печатными буквами.

От Сашки, ясно! От кого же еще!

Даня заметался на площадке, опять потянулся к звонку, но сейчас же отдернул руку. Нет, не дома, он прочтет это письмо сейчас же, тут же, чтоб никого не было возле. Прочтет его в одиночестве, в тихой сосредоточенности полутемной парадной…

Переводя дух, он спустился на одну лесенку, подошел к высокому окошку с цветными красными стеклышками и уселся на подоконник. Конверт, надорванный его дрожащими руками, легко вспорхнул и, покачиваясь, приземлился на лестничной ступеньке.

Лиловые чернила… косой и узкий почерк… Не Сашин почерк. Буквы смотрели на него с серьезным и таинственным выражением, чуть вытянутые вверх, изящные и наклонные… Бумага жесткая, глянцевая, красивая…

«Дважды на этой неделе, дружок, ко мне приходили из-за вас…»

И Даня словно услышал знакомый голос Елены Серафимовны; далекий, тихий, он вдруг явственно прозвучал на полутемной лестничной площадке.

«Дважды… дружок…»

Сердце Дани забилось еще сильнее.

Он долго не мог понять, что значит это слово: «дважды». Наконец понял. Слова приобрели смысл. Он уселся на пыльный подоконник и стал читать, подперев рукой щеку.

«Дважды на этой неделе, дружок, ко мне приходили из-за вас. Говорят, вы больны и, должно быть, поэтому давно не навещаете меня. Давно уже мы с вами не беседовали. Но зато о вас мне пришлось за это время говорить немало.

Первый раз я говорила с вашим классным воспитателем.

Скажу вам правду, я не могла не подивиться его находчивости и не отдать должного тому интересу к внутренней жизни вашей, который привел его ко мне.

Трудно было не порадоваться его высокому чувству ответственности за каждого своего воспитанника, — а ведь подумайте: вас в классе тридцать человек!

Да, да, мне, старому и — смею сказать — довольно опытному педагогу, невозможно было не порадоваться крепости тех нитей, которые связывают сегодняшнего школьника с его школой. В наше время было не так, дружок…

Одним словом, учитель ваш мне очень поправился. Я рада, что вами изо дня в день руководит такой умный и неутомимый педагог.

Но догадываетесь ли вы, Даня, о чем ваш воспитатель говорил со мной?

Он обратился ко мне (как это ни печально для нас обоих) с убедительной просьбой не отвлекать вас от школьных занятий, с которыми вы, оказывается, справляетесь не с тем блеском и серьезностью, которых можно было бы потребовать от вас.

Не скрою, мне было больно это услышать. Мне будет грустно не видеть вас, но я дала ему слово и сдержу его, в этом вы гложете не сомневаться.

Подумайте, смею ли я надеяться воспитать в вас будущего ученого, быть может продолжателя моего любимого дела, если вы не умеете — в силу ли отсутствия волн, в силу ли недостаточной уравновешенности характера освоить школьные основы, то-есть заложить фундамент будущего здания! Если так, то стоит ли трудиться и воздвигать дом, который рухнет или, в лучшем случае, даст глубокие трещины!

Как-то раз, помните, мы с вами говорили о свойствах, необходимых любому ученому. Эти свойства: терпение, точность, систематичность.

Но ведь не все потеряно, Даня, не правда ли? Остается еще одно полугодие до перехода в седьмой класс. За полгода, поверьте, можно сделать очень, очень многое. Примите же временную разлуку нашу как испытание вашей воли и характера. Выйдете победителем — и наша дружба возобновится и станет еще лучше и глубже.

Скажите, Даня, как можно вам не быть добросовестным, когда вы являетесь предметом заботы для всех окружающих вас! Подумайте, сколько вам дано: для вас и дворцы (я имею в виду Дворец пионеров, который, как мне сообщил ваш воспитатель, вы посещаете), к вашим услугам знания ученых (я, разумеется, не говорю о себе, мы с вами друзья, но кто же отказывал вам в руководстве и помощи, с тех пор как вы явились к нам в музей!)… Да стоит ли перечислять? Ведь вы и сами все это отлично знаете.

Неужто же в вас не развито чувство чести и, я бы сказала, простой благодарности? Между тем мне хотелось бы видеть вас безупречным, Даня, и я желала бы, из дружеского честолюбия, гордиться вами, а не выслушивать о вас довольно горькие истины.

Вторым моим посетителем была ваша матушка.

Я не спрашивала у нее разрешения рассказать вам о ее приходе. Но мне кажется, что делать из этого тайну не стоит.

Так вот, Даня, пока она сидела у меня и говорила о вас, я поняла — нет, это, пожалуй, будет неточно, я поняла это еще тогда, когда пришла к вам в гости и матушка ваша обратилась ко мне за поддержкой по ничтожному, в сущности, поводу, — тогда я еще поняла, что вы недостаточно цените мать.

Вдумайтесь и ответьте сами себе — почему. Боюсь, что ответ будет немудреный: да попросту потому, что вы очень уж избалованы ее любовью. Вы не замечаете, как терпеливо и деликатно ждет она, когда же вы наконец соблаговолите объяснить ей причину своих терзаний. (Поверьте мне, это очень тяжело и даже обидно видеть, как возле тебя мучается родной человек, и не знать, в чем дело.)

Так ничего и не дождавшись от вас, она вынуждена была прийти ко мне, к чужому, постороннему человеку, с просьбой помочь вам и ей, облегчить ваши непонятные ей огорчения и надоумить ее, как найти путь к вашему замкнувшемуся перед ней сердцу.

Можете быть уверены, Даня, это было ей очень, очень нелегко. Она несомненно самолюбивый и гордый человек. Когда вы вырастете, вы поймете и не раз, быть может, пожалеете, что не чтили мать, как она того заслуживала.

Редко мне доводилось за долгий мой век видеть женщину такую скромную, терпеливую, беззаветно преданную тем, кого любит, и так мало требующую для себя.

У вас есть все основания, Даня, гордиться матерью — гордиться ею не тем тщеславным чувством, каким гордятся сыновья своими блестящими, достигшими внешнего успеха матерями. Вы имеете основание гордиться ею чувством и более теплым и более глубоким. Недаром же ваш отец так уважает и любит ее.