Елена Серафимовна глядела на нее с изумлением — столько чистоты, столько любви, нетребовательной и даже не сознающей себя, было в лице этой женщины. «Мать…» Недаром же муж всегда называет ее этим именем, хотя, должно быть, он старше ее на много лет.

— Успокойтесь, — сказала Елена Серафимовна, положив свою руку на смуглую руку гостьи. — Вы достойны, поверьте, уважения и любви. Мальчик вас любит. Очень любят. Я знаю.

— Он вам сказал? — встрепенувшись, спросила Яковлева.

Елена Серафимовна не могла не улыбнуться в ответ.

— Нет, он мне этого не говорил. Мальчики его возраста не рассказывают и даже не знают, что любят маму. Он мне этого не сказал. Но, видите ли, разве мы говорим о том, что любим воздух, который нас окружает? И тем не менее разве возможно жить человеку без воздуха? Он вас любит, поверьте — любит, даже не задумываясь над этим. Он к вам суров, как бывает суров к себе, потому что вы — часть его. Вы — мать. Вы — то, что подарено человеку, как, например, зрение или слух. Вам кажется, что он мало вас ценит, но это неверно. Не печальтесь! Поверьте мне, не раз еще вы будете убеждаться в его привязанности. Не забывайте, голубчик, что то последнее слово, которое произносил частенько на фронте солдат, которому вы посылали варежки, было: «мама». Он вас любит. Как можно вас не любить! Как можно не чтить вас!..

Яковлева слушала, и все больше света появлялось в ее глазах. Дом светлел, и, казалось, не осталось в нем ни единого затемненного, не пронизанного светом угла.

Елена Серафимовна замолчала. Она о чем-то задумалась, уронив руку на подлокотник кресла и рассеянно глядя на белый кафель печки. Потом она вздохнула.

— Не печальтесь! — повторила она. — Что же делать! Вы говорите, что не учились, боясь отнять время у своих детей… А вот у меня нет детей. Когда-то мне казалось, знаете, что личные привязанности могут отвлечь от дела. Это… это тоже было неправильно. Нынешние ученые — мои ученики, они… у них на все хватает сил и времени. Советский человек — человек гораздо более широкий, чем были люди в прежние времена. Им принадлежит будущее. Ну что ж, были бы только счастливы… как вы это сказали?.. вы это отлично сейчас сказали: «Они — наши сыновья!..»

Словно опомнившись, Елена Серафимовна неловко усмехнулась и тихонько пожала Яковлевой руку:

— Жалко, что я не могу к вам зайти ни завтра, ни послезавтра. Я вполне понимаю вашу тревогу, но до четверга я очень занята. Вот как мы сделаем: я сейчас напишу письмо Дане, а вы передайте или опустите его в почтовый ящик, как по-вашему лучше. Может быть, так даже будет правильней.

Елена Серафимовна присела к столу. Перо быстро летало по бумаге. Яковлева терпеливо и молча ждала.

Глава VIII

Мама куда-то ушла и пропала. Даня был в комнате один. Бедняга уже устал вертеться в кровати, переворачиваться и перекатываться с боку на бок, устал лежа проделывать свои ежедневные физкультурные упражнения — развивать мышцы спины и живота, поднимать кверху ноги и с силой выбрасывать их вперед. «Пятнадцать… семнадцать… двадцать…» А ну-ка, начнем сначала. Раз-два! Бодрей! Веселей! Еще раз, еще раз!

Физ-культ-ура!!!

И вдруг на парадной раздался звонок. Кто-то из соседей открыл двери. Послышались шаги, шорох у вешалки, стук брошенных калош.

— Можно?

Он не ответил и в первую минуту даже не был в силах осмыслить, кто вошел. Он понял это только по ударам сильно-сильно заколотившегося сердца.

Гостья застенчиво сказала:

— Здравствуйте!

И он не столько увидел, сколько угадал в темноте очертания вязаной шапочки. От девочки пахло морозом: студеной свежестью, которую она принесла с собой.

Они условились встретиться у парадной Яковлева — Лида, Таня и Вера (председатель отряда). Сбегав к Вере на следующий день после посещения Саши, Лида Чаго вызвала ее в коридор. Там они шептались добрых полчаса.

Случай был сложный. Если бы Яковлев был из третьего или второго класса, то можно было бы принести ему лото, добыть у Олега «Конструктор». По человеку было тринадцать лет, и они ума не могли приложить, как его поддержать морально во время каникул.

Во-первых, навещать — ну, это ясно. Во-вторых, книги, — но неизвестно, можно ли все время читать, если у тебя высокая температура.

В конце концов решили раздобыть патефон и купить в складчину репродукции картин из Русского музея.

План созрел, а Петровский не приходил и не приходил. Девочки ждали его три дня — первого, второго и третьего. Они уже достали патефон и купили в складчину картинки. Но Саша все не шел.

Тогда они отправились в мужскую школу и сами, без всякого Саши, узнали там адрес Яковлева.

После этого Лида сказала, что приступить к поддержке надо немедленно, а девочки — что с завтрашнего утра, потому что сегодня, с пяти часов, — лыжный кросс на островах Кирова.

«Это эгоистично, — говорила Лида горячо, — это очень-очень эгоистично с вашей стороны!»

И, как всегда, настояла на своем.

Условились встретиться ровно в шесть у парадной Яковлевых.

Лида пришла первая.

Шесть. Шесть десять. Шесть двадцать…

Все ясно! Им, конечно, веселее прогуливаться на островах, чем сидеть у постели больного товарища. Развлечение, прогулку они предпочитают долгу. А еще пионеры! Не умеют, не хотят держать слово!

От обиды и огорчения у Лиды даже навернулись слезы на глаза.

Что же ей делать? Вернуться домой и начать поддержку с завтрашнего дня? Нет, ни за что!..

Она отворила тяжелую дверь и стала медленно подниматься по лестнице. «После каникул поставлю вопрос на звене», — думала она, а сердце билось. Оно билось изо всех сил.

Когда открыли дверь, она сказала решительно!

— К Яковлеву, Даниилу!

В коридоре ей послышалось, что за дверью кто-то крикнул «Физкультура!»

Это немножко удивило ее, но почему-то придало бодрости.

Сняв у вешалки калоши, она минуту-другую потолкалась у дверей, отогревая замерзшие ноги.

— Можно?

Ей никто не ответил.

Тогда она решительно толкнула дверь и переступила порог. Глаза, привыкнув к сумеркам, разглядели в углу, на оттоманке, смутные очертания лежащего под одеялом человека. На белой подушке виднелась запрокинутая голова, знакомые темные вихры…

Он был один.

— Здравствуйте! — сказала она робко.

Он не ответил.

Она прошла вперед тихим шагом и стала около оттоманки.

— Мы должны были с Таней, — сказала она, — не Верой… — Она секунду помолчала. — Но они обе подвели, и вот я решила…

— Лида? Лида? — сказал он, словно не смея поверить, что она тут. — Ты на меня не сердишься? — В его голосе слышалось счастье.

И в первый раз в жизни она поняла, до чего это хорошо, когда тебе радуются, до чего это хорошо, когда ты можешь обрадовать кого-то тем, что пришел.

И вдруг оба они засмеялись.

— Ты знаешь, у вас ужасно темная парадная, — ни к селу ни к городу сказала Лида. — Ужасно темная парадная…

— Да-да, очень темная, — с готовностью согласился Даня. — И раньше даже все время горела синяя лампочка, а теперь уже горит обыкновенная, но ее отчего-то зажигают только по ночам… Да садись, Лида, что же ты не садишься?

Она села рядом на стул, и его обдало запахом свежести, мороза и улицы. Истомившийся одиночеством, укорами совести и недовольством собой, до чего же он обрадовался ей!

Теперь он видел ее красную шапочку, ее праздничное шерстяное платье и белый воротник, широко ложившийся на плечи.

— Понимаешь, наши девочки достали для тебя патефон и пластинки. Пластинки не особенные, но все-таки… И потом, мы еще достали репродукции из Русского музея. Но все у Таньки, а они пошли на кросс… — И вдруг она добавила лукаво: — А мне тебя развлечь совершенно нечем. Я боюсь, что ты соскучишься, а Саша так просил…

— Не говори мне, пожалуйста, о нем! — перебил Даня сурово.

Она не ответила, но мальчик увидел, как удивленно расширились ее светлые глаза, повернутые в сторону окошка.