Сейчас лишняя сладость отдавала металлом во рту, но глупостей делать не хотелось.
Студсовет, кстати, кажется, не сам проснулся. — Да ну?
По непроверенным данным им нанес ночной визит один мальчик с бывшей травмой позвоночника. — Ну и темпы у них там во Флоресте…
А что Щербина? Молчит? — Не по чину ему, значит.
Сукин сын и всегда таким был.
Орел мух не ловит. Орел… кукушек клеит, да? — Смешно.
А Рикерт тоже зазналась? — Чего?
С кем поведешься, от того наберешься. — Если бы…
Неверной дорогой идете, товарищ Рикерт. — Сам дурак.
Тем не менее, дразнись не дразнись, шипи не шипи, доведи эхо до хрипоты и потери голоса — а взгляды, вопросы и ожидания сходятся на тебе. Пусть с барского плеча. Пусть лишь потому, что большой политик Щербина такой мелочью, как однокашники, пренебрег. Но — сходятся. И с этим нужно что-то делать, уже сейчас, не дожидаясь, пока горшочек сам сварит что-нибудь.
Горшочек, не вари. Неорганизованная масса выпускников последних пяти лет, не бурли. Никто никуда не идет. Никто не суется между айсбергом и кораблем. Гасим волну.
Нас никто не тронет, нам это уже сказали. Нам это сказали со всех сторон, все, кроме Морана, а Моран, сами понимаете, больше не в игре.
Если есть конструктив — гоните его ко мне. Или к Дядюшке, но лучше ко мне. Ему наверняка сейчас не до наших гениальных идей. А я уже не сплю.
Так ты что, спала? — Да…
А когда легла? — А вот тогда и легла. Где-то через час после того.
Ну мать… ты даешь. Заразилась.
Они это воспримут как высший шик, это ужасно — но они воспримут это именно так. Высший пилотаж, высший уровень навыка, значимости, авторитета. Умение хоть на время выйти из потока — хотя бы в фильм, книгу, ванну, спортзал; а еще круче того — в отпуск в горы. Или на свидание. Когда я последний раз была на свидании? Я там вообще была? За последние два года? Что-то такое было. Вот только не помню, где, когда и с кем. Одни мои подружки планшетки да подушки. У большинства то же самое.
Лицо слегка пощипывало: маску пора смывать. Куплено год назад во время очередного забега по бутикам и лавкам на рю Сен-Жан. Первый раз открыто сегодня. Вопрос даже не «зачем покупала», вопрос — что я, где я, куда я иду. Quo vadis.
Смыла. Посмотрела на себя. На улицу — не раньше чем через час. Самое время подумать о вечном.
И попросить, чтобы направили. Свыше. С прочих сторон уже некому.
Анекдот: приходит к психологу девочка. Мне еще нет 25, я знаю и умею, на меня оборачиваются на улице, я личный помощник страшно сказать кого, доктор, чего мне хотеть? И как бы мне так хотеть, чтобы от моего желания героически услужить не умирали случайные… о которых либо хорошо, либо никак? А умирали только неслучайно?
А наши теперь ориентируются на меня, даже те, кто старше — потому что я работаю в комитете, потому что они уже знают, сколько ступенек я перепрыгнула на этом деле, и две личные беседы, все идет в зачет. Они только не знают, что я не знаю, что мне делать с собой, а я знаю, что они не знают, что я не знаю.
Добрый, добрый мистер Грин — заклинил хомяку колесо. Хомяку теперь не бежится. А прочие хомяки подпрыгивают и спрашивают «куда бежать?», полагая, что это очередная смена курса.
Красота-то какая. У меня под рукой ресурс, который может запросто устроить переворот и составить правительство какой-нибудь террановской территории. Даже не одной. Всех, кроме Флоресты. Постучаться к господину Сфорца, спросить: вам дивизия хомяков без курса не нужна?
И скажет он, куда нам идти. И мы пойдем. Все.
И назовут нас леммингами.
Леммингами нас назовут — и даже хуже, потому что лемминг это белки, жиры и некоторое количество углеводов…
Анна возвращается к столу, открывает рабочую почту и сводку новостей, находит нужное. Берет лист бумаги — бумагу, с которой возможна утечка в реальном времени, еще не придумали — и начинает составлять план. Через час она отправит десяток сообщений разной степени корректности…
Если у кого-то есть свободное время, то напоминаю, что сегодня начнет заседание экстренная сессия Конфликтной комиссии по делу некоего Д.Лима. А у некоего Д.Лима пока нет своего аппарата в Старом Свете, что может повлиять на исход…
А уж как вы это прочтете «мы ему обязаны», «нам намекает Антикризисный комитет» или «это может быть интересным» — дело ваше.
Амаргон правильно сказал: мир стал маленьким. Перед рассветом ты в Новгороде, к завтраку в Лионе, а еще до полуночи — во Флориде. Два перелета, прыжки из машины в машину, лестницы, коридоры и лифты. Червоточины в плотном пространстве между разными мирами: университетом, Советом, корпорацией.
Еще в Лионе у трапа самолета его взяли под охрану незнакомые ребята из головного офиса и бдительно, как ценный груз, передавали из рук в руки до отлета — а потом уже свои, более разговорчивые и насмешливые. Знакомая машина, знакомые запахи. В Европе даже освежители в салонах машин были другие, какие именно, фруктовые или хвойные, морские или цветочные — уже не вспомнить. Другие. Все там было другое, земля и небо в особенности. Другой табак. Другая кожа.
Теперь и дом оказался за тонкой прозрачной пленкой различий. Словно за слоем полиэтилена, который надо бы прорвать.
— Тебя вообще велели доставить в багажнике, в мешке и с кляпом.
— Кто?
— Анольери.
— Это он пошутил…
— Он не умеет. Так что полезай. — И даже сделали вид, что сейчас наденут наручники.
Вот так и понимаешь, что ты дома. По изяществу шуток.
Или не шуток.
Его никто не фиксировал, но что-то висело в воздухе такое, что воображению сам собою представлялся тот подвал, в котором Алваро уже успел побывать, каталка, разнообразный инструментарий… и никакого Франческо Сфорца, а наоборот, некая стандартная «процедура». Даже холодно стало.
И ведь наверняка не будет ничего. И, кажется, тошно как раз поэтому.
Как личный помощник, он знал — на территории главного здания никого не подвергают никаким экзекуциям. На прочих базах при необходимости случается всякое. Но мало и редко, и даже слухи ходят только иногда и только очень завиральные. Его самого засунули в подвал, где служба безопасности хранила спортивный инвентарь, и то от некоторого удивления. Хотя пара камер на всякий случай есть и содержится в порядке. Темно, тихо. Холодно. Заперли бы — было бы хорошо. Нет никого, никто не пустит остатки нервов на бахрому.
Сейчас ведь все, все и каждый сочтут своим долгом высказаться.
Его ведут коридорами, привычной дорогой, сам добрался бы с закрытыми глазами, через приемную, мимо очередной Марии — в щели между сопровождающими разглядел: Пилар, в кабинет.
— Доставлен с вручением! — рапортует старший группы.
— Спасибо. Можете оставить… где-нибудь, — отзывается Франческо.
Дева Мария, это что ж я такого натворил?
Стража-телохранители-служба доставки блудных секретарей расступаются, освобождая место свету и воздуху.
Господи, а это, кажется, не я натворил-то.
Что за люди, нет, ну что за люди — им любимое начальство на две недели доверить нельзя. Забудут поливать, удобрять и полировать. Оно ведь, любимое начальство, в быту — как слепоглухонемая пальма. Ни словами сказать, ни пальцами показать, чего ему не хватает, на вопросы ответить не может, потому что как та пальма: не понимает ничего. Только вянет себе, желтеет и сохнет.
И теперь сидит желтая-желтая и раскладывает пасьянс. Вместо научных подвигов и зубодробительных открытий. Даже вместо своих дурацких дистанционных производственных конференций и чтения новостей в четырех окнах параллельно.
Для начала надо поставить начальству под руку вместо манипулятора большую кружку с чаем, не слишком горячим, но чтоб еще слегка парил. Потом кондиционер слегка подстроить, а то тут как-то замогильно. Диск новгородский засунуть в щель терминала. Подождать, пока окошко с отчетом выпрыгнет на экран поверх пасьянса. Вот сейчас он впитает и, может быть, зашевелится.