— Если честно, потому что вы уже наладили контакт с инспектором… между прочим, хорошо было сделано, с этим номером вы в наших ночных командных играх много очков бы набрали. И потому что концы искать не надо. Пусть этим следствие занимается. Просто по результатам ночи единственным легитимным органом у нас остался студсовет. Но в организационных вопросах они наломают дров просто по неопытности. А вы на них собаку съели. Кстати… вы, надеюсь, со Шварцем не разговаривали — про старую историю?

— Нет, зачем? — удивляется Смирнов. — Мне когда-то да Монтефельтро рассказал. Он все-таки… странный человек, правда?

— Незачем, а сейчас — особенно. — Будем надеяться, что Шварц уже убыл с территории и в ближайшее время со Смирновым не встретится. — Кстати, может быть вам стоит как раз позвонить да Монтефельтро, он, со всеми своими странностями, все-таки нас курирует пока.

— Он же самоустранился, — опять недоверчиво хмыкает Смирнов. — Вы же видели? И потом я с ним не в таких близких отношения, как вы можете подумать. Нет, нет, ничего подобного. Это все была всецело его инициатива и понимаете же — не из дружеских чувств. — Вот так слушаешь Смирнова со всеми его прыжками на ровном месте, подозрительностью и истериками, и стыдно делается. До чего мы человека довели. — И только не хватало, чтоб он теперь заподозрил, что я его… шантажирую.

«Если для того, чтобы он взялся исполнять свои обязанности, его нужно шантажировать — то ваш прямой долг, Иван Петрович…» Увы, этой шутки Смирнов не поймет.

— Он не заподозрит. Шантажировать его нечем, через несколько часов эта история попадет в отчеты. А дадут ей ход или нет, зависит уже не от нас с вами.

— Х-хорошо, я с ним свяжусь, конечно… — с редкостным энтузиазмом обещает Смирнов. Значит, нужно будет его проверять, потому что в тихом саботаже он мастер. Забыл, не успел, было занято, линия оборвалась… учитывая, что выпускники его любят, и последнего можно ожидать. Зоопарк какой-то. — Скажите, кстати, Дьердь, а почему это наш студсовет на вопрос «как вы додумались?» строит такие хитрые рожи и молчит как на занятиях по допросам?

— Потому что это не они додумались. В числе прочих ночных событий к нам просочился Васкес — тот самый — и принес им в клюве весь пакет идей. Так что отчасти они блюдут конспирацию, а отчасти им просто неловко.

Вот видите, Иван Петрович. Их поддерживают, им помогают. И вам помогут.

А про то, что он уже говорит со студсоветом, Смирнов умолчал не по коварству, а потому что искренне уверен: я узнаю о каждом его шаге заранее. Господа офицеры изобретательны, злонамеренны и всевидящи.

— Оооох, — громко вздыхает Смирнов, потом ругается на своем восточно-славянском, как будто кто-то еще не выучил основные понятия. — Кого мы растим, спрашивается? Там громче всех радуется этой их жалобе знаете кто? Нет, не Копты. Альгуэра, морановский любимчик. И какое там неловко? Блядь малолетняя.

Что есть, то есть. И вчера он тоже впереди всех… Интересно только, в чем дело.

— Иван Петрович, я вам тут отправлю кое-какие материалы к статье о состоянии специализированного образования, которую я потихоньку пишу. Посмотрите на досуге. Мне будут интересны ваши замечания.

Камеру студсовет так и не нашел. Хуже того, помещение театра, где ночью заседали с Васкесом, студенты назначили своим новым штабом. Символично: после переворота победившие обычно занимают дворцы побежденных, а не свои явочные квартиры. Что ж, пусть. Меньше возни. Но надо будет их потом огорошить.

Когда Левинсон перещелкнул в очередной раз на камеру в театре, он так удивился, что даже не сразу взял гарнитуру. В штабе бурлил скандал. Действующие лица: Смирнов, Альгуэра нехорошего поведения и Эти Копты. Сам по себе состав, не располагающий к бурным выяснениям отношений. Альгуэра наушник, а Копты сначала поплачут в одну подушку на двоих, а потом втихаря напакостят, но на открытый конфликт не пойдут никогда.

Нельзя сказать, что они шумели или кричали. Они скорее тюкали, как два аиста, клювами, наперебой. Террановец, красный и надутый — без пяти минут отек Квинке, это что надо делать с пятикурсником, чтобы он пришел в подобный вид? — стоит рядом, держится за спинку стула. Аисты клюют человечину.

Только головы ходят, как у нефтедобывающих установок.

— Мы думали…

— Иван Петрович…

— Мы думали, что вы хороший человек.

— Что вы защищаете, кого можете.

— Что у вас совесть есть.

— А вы…

— Как вы вообще могли?

— Вы же знаете, что с ними…

— Что с нами…

— Делали.

— Вы же от этого своих защищали.

— Как же вы можете?

— Если бы к вам женщину привели…

— Жертву изнасилования…

— Многократного.

— И она бы радовалась, что ее больше не будут…

— Не обидят…

— Пусть это и был ее муж.

— Вы бы ей тоже про верность говорили?

Так. Понятно, ясно и очевидно. Совесть наша Смирнов воспринял молчание как знак одобрения и первым делом взялся за моральный облик студента Альгуэры. И прочел ему нотацию — надо думать, публичную, при всем студсовете, он у нас кретин или негодяй, интересно уже? или все-таки саботажник? — о верности. Потому что совесть наша истеричная Смирнов суждения выносит в первую долю секунды, быстрее чем японский боец рубит мечом. А объясняет он потом — под девизом факультета «все вслух, все понятно», — эти свои уже вынесенные и непоколебимые высокоморальные суждения.

И вот тут на него наступили Эти Копты. Крестьяне с колотушками на нашего рыцаря в сияющей броне. Остальные жмутся по углам, наблюдают. Сказать, что удивлены — сильно преуменьшить, просто небо за последнюю неделю падало на землю слишком часто. И исчерпало запасы удивления.

— Скажи, Альберто…

— Чем тебе угрожали…

— …и как заставили?

Альгуэра молчит, надувается еще сильнее. Он говорить-то может, интересно? Гигантский хомяк-убийца. Смотрит в пол.

— Скажи, пожалуйста Ивану Петровичу.

— Не надо, — вскидывает руки Смирнов. — Я… я понимаю…

Альберто поднимает голову и ясно, звонко, только где-то в шлейфе сиплая стиснутость, выговаривает:

— На первом курсе я украл деньги у преподавателя. — Васкесовская безмятежность во взгляде и голосе.

— Давайте, Иван Петрович…

— …скажите ему, что он вор и его надо было отчислить.

— Скажете?

Черт его знает, умеет ли Смирнов читать пластику. На его месте Левинсон уже обдумывал бы, как будет обороняться. Потому что одно неверное слово — и девочка сорвется в атаку. А у нее по всем боевым дисциплинам «отлично». По остальным тоже. А у Смирнова за спиной стол и четыре стула — и он неизбежно в них запутается.

— Прости, — совершенно спокойно говорит Смирнов, — ты это зачем сделал?

— Лежали.

Это, как ни странно, ответ. Многие студенты поначалу пробуют на зуб системы слежения, доказывают себе, что они сами с усами… но Альберто был дураком, что взял деньги. На первом курсе. И еще большим дураком потом, когда соглашался есть с руки вплоть до вчерашнего дня. Методы избавления от давления и шантажа проходят на четвертом.

— И вот так все? — спрашивает Смирнов, и поясняет, — Ко мне никогда не попадали те, кто…

Все-таки он не сказал «ходил в первых учениках». Полчаса назад — сказал бы.

— Мы не знаем…

— …никто не говорит.

— Наверное, есть настоящие.

— А как же.

— Он, — говорит Альгуэра, и уже без заемной безмятежности, — уже был труп. Сам… п-предатель! Иуда! Я! Я мог на него донести еще до всего! Мы с инспектором говорили! Я ничего не сказал, пока он сам… а тут — да, да! Я его хотел сам закопать и на могилу плюнуть, да! Хоть что-то! Да, я сволочь — а где вы были, такой святоша?

Здесь, в комнате, за пределами взглядов камер, четверо студентов с факультета управления. Никто не встал, не подал голоса. Молчат и слушают. Действительно, кого мы растим?..

— Черт его знает, где я был. — Смирнов опускается на стоящий сзади стул… не глядя, автоматически. Если бы стула не оказалось, он бы, наверное, так же, медленно, автоматически упал бы. Не замечая. — Наверное, хотел верить, что у большинства все-таки обоюдно и добровольно. По любви. Как бы вы сказали, Таиси. И что я, таким образом, за них не отвечаю. А отвечаю только за подранков, за тех, кто нуждается в моей помощи, а не в помощи… Господа Бога.