с разбитых пулковских высот

как ты живёшь,

врагом не сломленный народ.

— А это чьё?

Я спрыгнул вниз и, помедлив, ответил:

— Не помню… Прочёл как-то.

Автобус понизу обогнул холм с куполом обсерватории наверху и покатил по аллее к шоссе. Сидящие вперёди девчонки о чем-то пошептались и вдруг запели на шесть голосов:

Вышло на редкость минорно, к концу песни в салоне потемнело от смурых лиц. Оглядевшись, я решился и негромко промурлыкал:

Удивительно, но мне удалось не сфальшивить. Класс охотно подхватил:

Процесс пошел. Спели «нас ждет огонь священный, но всё ж бессилен он…», потом «призрачно всё в этом мире бушующем» и так, постепенно, дошли до «у леса на опушке живет зима в избушке» и задорного «где ж ты моя черноглазая где».

— Сёма, — оглянулась в салон Эриковна, сейчас Типанова будем проезжать, выходишь?

— Нееее, — замотал головой Резник, — можно я со всеми, до школы?

Эриковна на секунду замерла, разглядывая его со странным выраженьем. Да, пожалуй, это была гордость, потом кивнула:

— Конечно.

Я наклонился вперёд и тихонько шепнул на ухо Алёне:

— Давай «Школьный вальс». Ты — соло первые две строчки, остальные — хором две следующие.

Алёна с готовностью кивнула и, выскользнув в проход, подняла обе руки вверх, призывая класс к вниманию. Негромкий гомон затих, все замерли, упершись взглядами в солистку детского хора ленинградской капеллы.

— Когда уйдем со школьного двора, — начала она вышивать мелодию высоким хрустальным голосом, жестом обрывая попытки подпевать, — под звуки нестареющего вальса…

Взмахом ладоней включила хор:

— Учитель нас проводит до угла, и вновь — назад, и вновь ему с утра.

Эриковна развернулась вполоборота на своём месте в начале салона. На её лице засветилась немного кривоватая счастливая улыбка, а сквозь толстые линзы очков подозрительно блеснули глаза.

— Для нас всегда открыта в школе дверь, прощаться с ней не надо торопиться! — легко полетело Алёнкино соло.

Класс подхватил:

— Ну как забыть звончей звонка капель, и девочку, которой нёс портфель?

Я огляделся и замер, поражённый неожиданной мыслью:

«Вот за это, чтоб дети так пели, наверное, и можно умереть…»

— Спасибо, что конца урокам нет, — с улыбкой продолжила солистка, — хотя и ждёшь с надеждой перемены.

— Но жизнь — она особенный предмет, — выводил автобус, — задаст вопросы новые в ответ.

Электричка выплюнула дачников на перон и под затихающий перестук колес сбежала в сторону Луги. Я приостановился у перил, пропуская гружёный рюкзаками и корзинами людской поток. Пятнадцать чайных роз на длинных, почти метровых стеблях, результат сложной логистической операции, заставляли осторожничать.

«Толька вчера тетя Карина с куста срэзала», — гордо сказал Ашот, вручая мне их на вокзале, и задорно пошевелил усами под кепкой, — «Три недели стаять будут, мамай клянус!»

Принцип «за ваши деньги — любой каприз» на Кузнечном рынке соблюдается неукоснительно. Доставка роз утром к электричке, кстати, пошла бонусом в счёт будущих отношений. Ашот высоко оценил как мою готовность платить, так и души прекрасные порывы.

И вот я заботливо баюкаю объёмный букет, укутанный во вчерашний выпуск «Ереванской Правды», и озираюсь в поисках обещанной автобусной остановки. Вот она, ошибиться невозможно — суетящаяся толпа нервно переминающихся дачников, на глаз раза в четыре большая, чем может вместить автобус, чётко обозначила место ожидаемой посадки. Я озадачено остановился — шансов на сохранение цветов в предстоящей мясорубке немного. Идти пять километров..?

— Дюха! — ко мне, размахивая руками, вприпрыжку несутся две лёгкие девичьи фигурки. Я прищурился, наслаждаясь зрелищем, затем быстро сорвал газету.

Два шага навстречу и, глядя в милые глаза:

— С днем рождения, Томочка! Пусть этот день запомнится тебе праздником!

— О… — зардевшись, протянула она и неуверенно приняла букет.

— О… — Яся удивлена не меньше, — розы в мае? Ну, Дюх, ты даёшь… Пятнадцать! — пискнула восторженно.

Тому чуть качнуло в мою сторону, но она тут же взяла себя в руки, некстати вспомнив о приличиях, и покосилась куда-то вбок.

— А я дядю уговорила тебя на машине встретить, — и они потянули меня через площадь к одиноко стоящей чёрной «Волге».

— Ого, — присвистнул я, — а кто у нас дядя?

Яся кинула на меня быстрый взгляд, а Тома чуть помялась, но с гордостью в голосе ответила:

— Секретарь нашего райкома. Третий.

Я присвистнул ещё раз:

— Идеология?

— Он — хороший, — горячо заступилась Тома, — пятнадцать лет на Кировском в цеху проработал. Руки — золотые! Он до сих, когда там аврал, иногда выходит в ночную со своей бригадой!

Я кивнул. Интересно, но не однозначно. Мне лучше затеряться на заднем плане.

У «Волги», присев на передок, курил крепкий русоволосый мужик чуть за сорок, с жёстким, но располагающим к доверию слегка курносым лицом.

— Дядя Вадим, — Тома, пританцовывая, горделиво тряхнула букетом.

— О… — он поднялся, поворачиваясь нам на встречу, щелчком откинул на обочину почти докуренную сигарету, и протянул руку. Пожатие было ожидаемо крепким.

— Андрей, — кивнул я, представляясь.

— Это ты знатно выступил, — указал он подбородком на букет и, опускаясь за руль, уточнил, — родители так много получают?

Ну, да, закономерно. Мажор в джинсах клеется к племяннице. Сейчас мне будут прилюдно подрезать крылья.

Я пропустил девушек на заднее сидение, сел третьим и максимально нейтрально отрапортовал:

— Отец — подполковник, мама — библиотекарь. Родни в торговле и сфере обслуживания нет.

Он завел мотор, и, вырулив на дорогу, уточнил с иронией:

— Ага, значит, машину у булочной по утрам разгружаешь? Вагоны на овощебазе для тебя пока тяжеловаты.

— Дядя! — Тома накрыла мою ладонь и чуть подалась вперёд.

Я обрадовано переплёл наши пальцы и улыбнулся:

— Можно и головой работать.

— Да? — продолжил он ехидничать, — научишь?

Достал. Я так тоже могу.

— Да вы уже учёный, — я наклонился чуть вперёд и мягко провёл свободной ладонью по спинке переднего сидения «Волги». — Учёного учить — только портить.

Он хмыкнул и, на удивление, промолчал.

— Суждены нам благие порывы… — извиняясь за это бодание, негромко пробормотал я Томе, откинувшись назад. — Да! Подарок-то я и забыл! С днём рождения! — достал из сумки здоровенный набор голландских фломастеров. Дядя попытался углядеть подарок в зеркальце, но я, зловредно улыбнувшись, опустил его пониже.

Глаза у Томы блаженно замерцали, и я понял, что будь мы одни… Но мы были, к сожалению, не одни, и всё ограничилось благодарным поглаживанием по предплечью, а потом девушки восторженно защебетали, сравнивая цвета.

Машина, сбавив скорость, свернула на кое-как присыпанный гравием проулок, потряслась метров сто на ямках, миновала колодец и заехала в распахнутые ворота. Мы вышли, я огляделся: довольно большой участок, вокруг низенький хлипкий забор, по периметру ещё голые кусты малины и смородины, ближе к даче — довольно большой огород. Сам дом невелик, одноэтажный, деревянный, давно не крашенный, под высокой двускатной крышей с кирпичной трубой, небольшие низкие окна в мелкую расстекловку… Ничего необычного.