Вергилий, некогда попытавшийся описать великолепие наряда царицы Дидоны, отправившейся на охоту, даже представить себе не мог истинного великолепия и ценности наряда нашей королевы и ее дам.
А мы скажем вослед самой Екатерине Медичи в отношении Марии Стюарт: «Нашей маленькой шотландской королевне стоит лишь улыбнуться, как все французские головы обращаются к ней». В отношении же Маргариты Валуа мы признаем вместе с Ронсаром, что прекрасная богиня зари Аврора ею побеждена, и в Блуа, в день вербного воскресения, когда Брантом описывает нам очаровательную принцессу на шествии, всю осыпанную звездами бриллиантов, облаченную в золотой кастор, привезенный из Константинополя, который под своим весом раздавил бы всякую другую, но не ее, величественно несшую гордую голову, мы восхищаемся ее подлинно королевским великолепием и ее грацией, нежной и надменной одновременно.
Однако вся эта роскошь, весь этот блеск не должны обманывать нас. Красота сама по себе не наделяет еще добродетелью. Праздники при дворе Валуа не могут далее скрывать под нею низкого разврата в той же мере, в какой не могли его скрыть статуи и творения искусства в «Золотом доме» Нерона. Тщетно порок рядится в самые роскошные одежды. Напрасно феерическая, сказочная роскошь выставляет свои чудеса. Приходят на ум слова леди Макбет: «И капли крови запах не унять всем ароматам пряных благовоний».
Почти всегда жертвы собственной страсти — героини XVI века — в самих себе находят свое наказание. Недовольные сами собой, несмотря на все попытки заглушить угрызения совести, мучающей их, они являют при ближайшем рассмотрении бездну слабостей и несчастья.
К несчастью для тех похвал, которыми их осыпали и для неудержимого обожания и восторга, который они якобы были способны вызвать, все они кончали и для современников и для истории одним — становились предметом общего презрения. Под их кружевами, бархатами или злато-парчовыми платьями бились сердца, исполненные тревоги, тоски и глубокой горечи. И все же среди столь низко падшего общества то там, то тут появлялись иногда действительно симпатичные типы. Как и всегда, изгнанная добродетель находила пристанище в некоторых душах. Карл IX говорит о Елизавете Австрийской: «Я могу только поздравить себя самого с тем, что обладаю самой мудрой и самой добродетельной женщиной не только Франции, не только Европы, но и, по всей видимости, всего мира».
Супруга Генриха III, Луиза де Водемон, является также образцом супружеской верности. Глаз отдыхает на этих умиротворенных лицах, ни разу не искаженных порывами дурных страстей. Но подобные образы лишь подчеркивают пороки других женщин.
Большое количество новых произведений проливает новый свет на эту эпоху. Старинные мемуары молодеют в лучах их новейших комментариев и исследований. Критика удвоила свое рвение, а анализ исследователей открывает доселе неведомые сокровища истории. Мы хотели бы воспользоваться этими исследованиями в воссоздании лиц героинь XVI века. Мы убеждены, что чем глубже будет исследоваться этот обширнейший и драматичнейший период, тем чаще будут обнаруживаться новые изобильные источники и неисчерпаемые залежи как в смысле занимательности найденных фактов, так и в смысле глубочайшего психологического значения. Писатели, подобные Вите и Мериме, музыканты, подобные бессмертному автору «Гугенотов», художники вроде Поля Делароша, доказали с полной очевидностью, что ни одно время так много не говорит воображению, уму, сердцу, человека, как это.
В деле осмысления и воссоздания этой эпохи авторы романов были менее счастливы. Вместо того, чтобы подражать Вальтеру Скотту, который умел в точности воссоздать дух и состояние описываемой эпохи, они завладевают историческими персонажами только для того, чтобы заставить их передать дух нашего времени в обличье минувшего века. Они не умеют воссоздать их истинные физиономии.
Итак, чтобы далеко не ходить за примером, отметим лишь, что именно образ Екатерины Медичи извращается ими до неузнаваемости. Истинная Екатерина Медичи и отдаленно не напоминала тот образ людоедки, под маской которой ее изображают в большинстве современных романов. У нее не было ни зловещего взгляда мрачных глаз, ни облика роковой женщины. Сгущая краски, создают зловещий призрак, но не женщину. Вместо реального облика исторического лица создается персонаж из фантасмагории. Екатерина Медичи, такая, какой она была, со всем своим великолепным самообладанием, холодной расчетливостью, элегантной надменностью, невозмутимым спокойствием, скрывает в душе своей нечто совсем другое. Это спокойность, размеренность и уравновешенность, придающие ее облику необычную оригинальность. Такая нежная кротость в преступлении, всякое отсутствие гнева посреди самых кровавых трагедий, такая вежливость палача к своим жертвам, такой ничему не удивляющийся, ничего не страшащийся макиавеллизм, ловко и спокойно играющий законами и человеческой моралью, — вот подлинный характер Екатерины. К этому облику нечего добавить, но нечего и отнять. Преувеличения же вредят не только историческим исследованиям, они в равной степени достойны сожаления и в смысле занимательности, ибо искусство страдает от них гораздо больше, чем истина. «Вы хотите романа, — сказал как-то историк Гизо, — почему бы вам не обратиться к истории?»
Глава 1 Юная Екатерина при дворе короля Франции
Желая усиления Франции на международной сцене, Франциск I по-прежнему нуждался в союзниках. Целью его было создать союз против императора и он подчас не слишком обращал внимание на то, кого именно брал себе в друзья. Цель, конечно же, оправдывала средства. Ради сокрушения могущества императора он вступил в союз с султаном Сулейманом и королем Англии Генрихом VIII, однако один из них, на взгляд католической Европы, был «неверным», а другой своими церковными реформами открыто противопоставил свою власть Риму, поэтому нужда в более надежных политических партнерах не отпала, напротив, она становилась все более и более острой и очевидной. Тогда король решил, что союз с папой может решить все его проблемы, а ничто так не продвигает политические дела, как удачный и хорошо продуманный брачный контракт. Так у короля, опечаленного совсем недавней (случившейся в сентябре 1531 года) смертью матери, возникла мысль найти опору своей власти в папском престоле, женив своего второго сына Генриха на кузине (а не племяннице, как обычно полагают) Клемента VII. Девочка эта была «малоросла, худа, отличалась грубыми чертами лица и выпуклыми глазами», словом, не отличалась по виду ни одной из женских прелестей, но она была всего лишь на три месяца моложе принца Генриха (ему в это время было всего лишь тринадцать лет) и, по слухам, выделялась немалой для ее возраста рассудительностью, хитростью и живым умом. Звали ее Екатерина и при ее рождении астрологи в один голос заявили, что «она еще станет причиной великих бедствий…» Впрочем, все это мало волновало короля Франциска. Брак, многим его придворным представлявшийся неслыханным и недостойным рода Валуа мезальянсом [154], был предрешен.
А Луи де Брезе и Диана де Пуатье, к которым за советом по данному вопросу обратился король, заверили его, что неказистая флорентийка обладает всеми качествами, «необходимыми для того, чтобы стать очаровательной французской принцессой».
«Коварная судьба!» — восклицает Ги Бретон. Если бы сия дама знала, что, давая столь чудесный совет своему возлюбленному, она получит в этой девочке одну из самых опасных своих соперниц.
И в самом деле, Екатерина Медичи при дворе поздних Валуа станет доминировать надо всеми, ведь именно вокруг нее станут группироваться героини той эпохи.
Во всех кризисах и битвах ее времен мы легко и безо всякого труда отыщем следы ее участия и влияния. Именно над ней в будущем будет произнесено много суровых и строгих, но и взаимоисключающих приговоров.
На взгляд одних, она будет всего лишь посредственной интриганкой без всякого признака таланта и цели, живущей исключительно желаниями текущего дня, совершенно не способной видеть перспективу и часто легко запутывающейся в собственных хитроумно расставленных силках. На взгляд других, она поставит перед собой задачу подлинно великую и общенациональную — объединение Франции, и все силы своего незаурядного ума направит на достижение этой цели. Так ее и станут представлять: то как спасение, то как погибель Французского королевства, то как мятежный и ужасный дух раздора, то как предшественницу Ришелье и Людовика XIV, провозвестницу другой эпохи.