Помню, как-то вечером, уже засыпая в своей кровати, я раскрыл глаза от света лампы. Лампу держала в руках мама, а он подходил ко мне. Перекрестив меня, сонного, он сделал маме строгое замечание за то, что на моей ночной рубашке все пуговицы, даже на горле, оказались застегнутыми: «Ему же душно так, а во сне рубашка съедет на бок, и он себе еще больше перетянет горло. Удивляюсь: за чем вы только смотрите?» — и, нагнувшись, он отстегнул две верхние пуговки. Я притворился спящим и действительно тут же заснул и, кажется, даже не слышал, как они уходили. Но с этих пор, целые годы, ложась спать, уже сам проверял, чтобы именно две пуговки, которые были им тогда расстегнуты, находились в соответствии с данным им указанием, неизменно вспоминая с теплым чувством его заботу. А что мне тогда было? Меньше пяти лет. И никто от меня не слышал об этом ни слова… Конечно, очень многое, более существенное, ускользало в те годы от моего внимания, и только эти пуговки упали на особенно благодатную почву. Почему? Должно быть, самая интонация и даже раздражение на маму из-за такой мелочи впервые, может быть, были почувствованы особенно сильно, обнаружив, как близко принимает он к сердцу все, имеющее ко мне малейшее отношение. Или просто дело в том, что, не отвлекаемый ничем вокруг, я за секунды до сна воспринял этот случай сознанием, не отягченным никакими дневными впечатлениями и волнениями. Как бы то ни было, проверка пуговок перед сном стала для меня с этого дня чем-то совершенно обязательным, несмотря на то, что никто мне ее в обязанность не вменял.

А знал ли он (впрочем, конечно, знал), как навсегда запомнились именно те подарки, которые были не просто привезены из магазина, а сделаны или чем-то обогащены его руками. Разве забудется день именин, в который я нашел большую художественную панораму природы на столике. Кто-то привез целый набор маленьких и очень недурно сделанных разных животных. Все они были, кажется, металлические и одного масштаба. Он сделал гору из папье-маше, в верхней части ее поднимались голые скалы, где паслись рогатые бараны, ниже — во мхах и на альпийских лужайках — барс подкарауливал оленей, еще ниже густые леса скрывали волков, лисиц и медведей, а у подножия озеро было, стеклянное синее озеро, по которому плавали утки и лебеди. Все эти горы, леса и мхи были созданы им для меня, и как же это было красиво, таинственно и интересно!

Вот утром, прежде чем надеть свой жилет и побриться, он заводит свои круглые серебряные часы и лишь затем переходит к дальнейшим этапам своего туалета. При этом он, как со взрослым, говорит со мной о свойствах человеческой памяти. «Все считают, что у меня хорошая память, и это действительно так, — объясняет он. — Но если я изменю порядок и надену жилет, не заведя часов, то я забуду это сделать, и они остановятся. То, что нужно делать каждый день, должно занимать свое точное место, и тогда уже начинаешь делать это механически, думая о чем хочешь другом, и только если что-нибудь помешает в это время, то это может выпасть…» И по этому поводу он объясняет мне принципы мнемонического запоминания так доступно, что мне это интересно, хотя еще и нет у меня часов, которые я должен бы был заводить по утрам… Эти длинные утренние монологи, состоящие из мыслей вслух, иногда прерываемых моими вопросами, запоминаются надолго и приучают и меня самостоятельно обо всем думать, приближаясь все больше к нему во взаимном понимании и в самой манере этого думанья. И когда я вижу, опять-таки утром, отца надевающим брюки, попеременно стоя то на одной, то на другой ноге и ни за что не придерживаясь руками, то я знаю, что в его 57-летнем возрасте сделать это не очень просто, но он не позволит себе опереться ни о стул, ни о стенку. Пусть мне еще далеко до старости, а мои коротенькие штанишки все равно как бы я ни надел, лишь бы не задом наперед. Я наглядно, на его примере учусь тому, что не надо бояться повседневных мелких затруднений и уклоняться от них, а их следует преодолевать. Он сам стрижет себе голову машинкой и спереди, и сзади. Это тоже было нелегко, но он научился и с затылком справляться без посторонней помощи, и быть подстриженным аккуратно. И так во всем: в большом и малом. Его повседневная борьба с возрастной полнотой, с одряхлением, с семейной склонностью к сибаритству смыкается с постоянной внутренней работой над собой, укреплением воли и характера, заботами об окружающих… И значительная, как мне кажется, часть всего этого открывается им для меня — пятилетнего ребенка — в его разговорах, в которых нет и тени настойчивого и нудного морализирования. Это просто свободный поток мыслей вслух и мыслей по поводу, которыми он, не отрываясь от своих дел, обменивается со мною, стараясь пробуждать во мне чувство ответственности и упорство в достижении своих целей, если только цели эти разумны. Свойственный ему вкус к постоянной тренировке самого себя без всяких разнеживающих послаблений и самоуступок прививается ребенку на конкретных примерах, без унылых нотаций, и оказывается, что применение его принципов вовсе не всегда требует каких-то больших масштабов и может начинаться с утреннего одевания, омовений холодной водой, гимнастики, достаточно жесткого ложа и умеренной здоровой пищи.

Глава VI

Однажды как-то мне пришлось проснуться совсем не в обычное время. Отец стоял рядом, в халате, и, взяв меня за плечи, приподнимал из постели. Мама с Аксюшей стояли рядом. Видя, что он не собирается отказываться от своего намерения и оставить меня в покое, они старались как-то ему помочь. Я тер глаза кулаками, но они тут же закрывались. Наконец, выхваченный вместе с простыней, я сделал вид, что уже проснулся, и, открыв ничего не видящие глаза, покорно ожидал, что последует дальше. Всякое сопротивление его намерениям было, как и всегда, бесполезно. Завернув меня в одеяло, он поднес к окну. На промороженных стеклах голубели морозные джунгли. Отец поднимал меня все выше, чтобы через верхние, чистые, стекла что-то мне показать. «Да проснись же наконец, я и то в жизни не видел ничего подобного!» Это, по-видимому, так и было. Я увидел совершенно удивительное небо. Снизу доверху взметнулись пурпурные метлы, за Волгой стояли дыбом кровавые разливы, и только узкий, но удивительно яркий зеленый мазок лежал над темной кромкой дальнего леса. Разгул обезумевших красок переливался, полыхал и разгорался ярче и ярче с каждой секундой. Словно из открывшихся повсюду ран хлестали тревожные, ослепительные алые струи. Было ли это северное сияние или одна из тех редких по красоте зорь начала четырнадцатого года, о которых после вспоминали многие, — не знаю. Я все же как следует так и не проснулся. В глазах, замутненных детским сном, лишь на мгновение отпечаталось увиденное кровавое небо. Оно связалось с неприятным ощущением внезапного насильственного пробуждения и холодом, от которого не могло защитить голые ноги, едва прикрытые коротенькой рубашонкой, спадающее одеяло. Меня отнесли обратно, и я спрятался с головой под одеяло, свернулся в калачик и немедленно уснул. Наверное, даже во сне у меня были надутые губы. И я так и не смог разделить впечатлений отца, из-за которых он поднял всех среди ночи…

А дни потянулись опять скучные и однообразные. Братья уехали в полк, разъехались и гости. Остались только тетя Муся со своим младшим сыном Микусей. Но я снова вынужден проводить целые дни у Аксюши, не смея показываться в остальные комнаты. И ведь теперь-то я уже ни в чем не виноват, а получается все равно как если бы был виноват. Тетя Муся — одна из любимых моих теток. Красивая, ласковая. Она так охотно со мной занимается и читает мне, переводя à livre ouvert[18] английские рассказы и сказки.

Но дело не в ней, не в тете Мусе. Дело в ее сыне. И что мне, кажется, этот Микуся? Между нами огромная разница в возрасте — лет восемь или девять. Никакая дружба, никакое тесное общение между нами невозможны. Но отец не хочет допускать никакого, хотя бы даже и не тесного общения. Его до глубины души возмущает весь стиль «пажеского» воспитания Микуси. Его иронически пренебрежительный тон, ноншалантная манера держаться, жаргонные словечки, которыми он кстати и некстати пересыпает свою речь.