Мало кто понимал отца в этой его нетерпимости, мало кому не казалась она порой ограниченной и узкой. Даже в своей семье и среди ближайших родных, за исключением только, может быть, старшего сына, все полагали, что иногда и незачем было ему быть таким до грубости резким и непримиримым. Но по-своему он был прав. Сумев создать то, что он считал нужным, он понимал необходимость ежечасно оберегать в дальнейшем это «свое», никогда и никому ни в чем не уступая. Только в русском человеке, пожалуй, и возможно такое совмещение крайней узости с неограниченной широтой, какое он совмещал в себе, не теряя в своей цельности. Как часто даже близкие ему люди склонны были считать причудами и свойствами характера то, что на самом деле составляло неотъемлемые свойства его души. Пытаясь увидеть самого себя со стороны, насколько это доступно человеку, критически анализируя справедливость бросаемых ему упреков, он мог понять их, но не мог принять. О, если бы это были только угловатости характера, никчемное самодурство, он сумел бы понять это, переломил бы свой характер — его на это хватило бы. Но для него речь шла всегда об одном и том же. Надо было только начать, допустив в себе некоторые сомнения и компромиссы, и логический конец этого — признать себя побежденным, отказаться от дела всей жизни. Он слишком ясно видел, куда именно стремилась толкнуть его окружающая действительность, и отказывался мириться с этой действительностью. Но, в самом деле, стоит ли негодовать по пустякам да еще считать это негодование справедливым и принципиальным гневом; не слишком ли это претенциозно и громко? К чему делать из мухи слона, требовать всегда и во всем уважения только к себе, лишь к своему мнению? Разве ты не можешь ошибаться, как и всякий другой? Разве всякий другой не имеет такого же права говорить и думать, что хочет, и вести себя сообразно своим вкусам и полученному воспитанию? Конечно, да, все это бесспорно… Но что же в результате? Что мы приобретаем и что теряем? Не означает ли все это на практике, что в этом кабинете у тебя будут сидеть добрые родственники со стороны жены, вроде братьев Бакуниных, и, высказывая свое кредо, восклицать: «Что вы мне толкуете о какой-то истине? Если мне скажут, что истина в этом стакане, но она противоречит всему, за что я ратовал всю жизнь, я возьму этот стакан и выплесну его за окошко…» А в гостиной дочь будет сидеть наедине с каким-нибудь прохвостом, слушая или скабрезные анекдоты, или лекции о свободной любви, а в библиотеке пристроится какой-нибудь «Петрункевич»[16] и, чего доброго, станет печатать прокламации, призывающие свернуть всем нам шеи… Так ради этого терпимость? Терпимость, когда новые гости станут колоть на лучину иконы, перед которыми молились еще твои деды и прадеды, терпимость, если сыновья-офицеры приедут и будут весело рассказывать, как они вместе с великим князем таким-то лакали по-собачьи водку или шампанское, налитое в корыто у крыльца, а после выли хором; ведь там уже и до таких развлечений дошли… Нет, спасибо!!! «Но ведь где же необходимость брать такие крайности? — слышались ему возражающие голоса знакомых. — При желании все можно довести до абсурда. К чему так утрировать?»

«Но при такой утрировке я, по крайней мере, не утратил способности отличать белое от черного, а у всех вас эта способность, несомненно, если еще не потеряна, то катастрофически ослаблена, — мысленно возражал он и приводил все новые примеры такого ослабления, доказывая, что в конечном счете оно непременно ведет к „Петрункевичу“ с прокламациями и великокняжескому водочному корыту, причем замедленность движения не может служить извинением для его направленности. — Ведь если вопрос „куда“ уже снят и подменяется вопросом „когда“, и вы успокаиваете себя фразами вроде „ну, до этого не дойдет“ или „во всяком случае, это еще не так скоро“, то для меня несомненно, что если „пошло“, то дойдет, и дойдет скорее, чем вы предполагаете, потому что движение неравномерно ускоренное. И я потому и держусь только, что на вопрос „когда“ мыслю для себя только один ответ: „Никогда!“ Никогда не перестану быть тем, что я есть, никогда, ни за какую похлебку иудейскую, не отдам своего первородства, потому что в моем первородстве вижу мою цель и право считать себя в числе сынов моего Бога, сынов, созданных им по своему образу и подобию, и ничего такого, ради чего стоило бы утрачивать эти образ и подобие, ни вы, ни кто другой предложить мне не можете…»

Разносторонняя и неутомимая деятельность отца не подлежала критике. Он успевал одновременно работать над двумя или тремя вещами в стихах и прозе, заканчивать писание маслом очередной картины. И это не считая эскизов, набросков и зарисовок с натуры, карандашных, акварельных и угольных, не считая игры на скрипке, чтения книг с критическими пометками на полях, нередко разраставшимися в целые статьи, работ в саду… А при всем том, конечно же, и моему воспитанию уделял он немало внимания, да и основное направление всей хозяйственной деятельности женской половины дома определялось им: со всеми более или менее серьезными вопросами обращались только к нему.

Методичность, совершенно необходимая при столь разнообразных занятиях, давалась ему нелегко. По своей натуре был он страстным и увлекающимся человеком. Часто, забросив все на неделю или две, он всецело сосредоточивался на том, что мастерил к елке или дню моих именин какую-нибудь сложную и художественную игрушку. Но, зная свой характер, он вел строгий и требовательный учет всех начатых и незаконченных дел и не позволял себе забывать ни одного из них. Он придирчиво распределял свое время и рано или поздно заканчивал все, и заканчивал, как только мог и понимал, — хорошо. Для членов его семьи он казался великаном, и они безгранично верили, что для него нет задачи, с которой он, поставив ее перед собой, не сумел бы справиться. Знакомые и родня, не одобрявшие многого в его воззрениях, сходились, однако, на том, что этот человек несомненно является выдающимся как по уму, так и по своей яркой и многосторонней талантливости. В упрек ему ставили дилетантизм, мешавший всем его начинаниям вылиться в что-либо по-настоящему значительное; судившие так не вполне его понимали. Сам он принимал как должное отношение к нему семьи, к ним и их мнениям относился с молчаливой снисходительной полуулыбкой. Очень многое, что они могли сказать, было давно уже передумано им и решено. В глубине души сам он, мне думается, не сомневался в своей гениальности, придавая, может быть, не совсем обычное значение этому понятию. Большая уверенность в себе была для него необходимой, чтобы не растеряться перед огромностью и разнообразием предъявляемых себе требований и поставленных перед собой задач. Он понимал всю ответственность, накладываемую на него таким состоянием, и поэтому, если даже не вполне утвердительно отвечал на вопрос, отводя себе не очень скромное место где-либо посередине между талантом и гением, или допускал добавление к последнему эпитету слова «почти», то это вызывалось стремлением быть максимально добросовестным и осторожным в самооценке. Но надо отметить, что всякое самолюбование, самоуверенное чванство своими способностями были ему в одинаковой мере чужды. Просто он внутренне стремился оценивать вещи по их действительной стоимости, но, искренне считая все, чем ни обладал бы он, не своим достоинством, а даром Творца, не размениваясь на мелочи и не вслушиваясь в кривотолки окружающих, полагал своим назначением прославление этого Творца во всем, за что бы он ни принимался: в строительстве семьи, в украшении сада, в писании картин и книг.

Окруженный с детства людьми, боготворившими отца, такого, каким он был или казался им, и впоследствии, еще в раннем детстве, трагически его утратив, что могло лишь укрепить мое перед ним преклонение, я лишь теперь, перейдя через зенит собственной жизни, пытаюсь установить его подлинные масштабы и дать, по возможности, беспристрастную оценку, независимо от всей любви и уважения к его светлой для меня памяти.