………………………………………………

Вот и утро. Светло. Я глаза открываю и сразу никак не пойму, как я здесь очутился? Мгновение назад, когда только я стал просыпаться, мне казалось, что я просыпаюсь не здесь и лицом не к стене, головой я лежал не в ту сторону. Как-то все было иначе, а вот теперь из-за этого сразу себя не найдешь, не поймешь, почему надо на другой бок повернуться, а потом уж вставать. Если прямо ноги спустить попытаться — о стенку ударишься. Да ведь нынче сочельник! Перед этой мыслью все остальное тотчас отступает, и быстро я переворачиваюсь на другой бок. Что же чулочек?

Чулок мой исчез, и на месте его висят новые длинные желтые чулки… пустые… не веря глазам, их ощупываю, беру и снимаю… пустые… новые и пустые! Мне все теперь ясно. Главное — это не плакать. Не показать им… всем… ничего… Вон Аксюша уже заметила все и смотрит сочувственно, мне улыбаясь. Еще и это сочувствие… Не надо… Ничего не надо… Я вовсе даже не ждал… Вешаю чулки на их место и, не веря себе, слышу, как рядом с ними, под полотенцем, что-то вдруг прошуршало. Что это? Большой, взрослый черный чулок… И другой… Оба очень тяжелые и растянутые, оба — битком до отказа. Неужели же все-таки?! Аксюша мне помогает их снять со спинки кровати: «А ты уж думал, что ничего вовсе нет. Брось, брось, я же вижу, что думал…»

Из чулок один за другим появляются обернутые папиросной бумагой предметы: новый мячик, губная гармошка — она издает такие приятные звуки, точно звучат они интродукцией к счастливому празднику, две книжки свернуты в трубочку и перевязаны ленточкой, одна — «Рюбецаль», о животных рассказы — другая; фигурный тверской мятный пряник — белая рыбина, и в самом носке — апельсин. Приступаем к другому чулку. Здесь — волчок заводной, разноцветный, блестящий, изюм и фисташки в кулечке, еще книжка — «Сказки» Андерсена, какие-то прянички опять и мандарины. Чулки набиты так плотно, что из носков и пяток трудно вытащить все до конца. Начинаю одеваться, натягиваю на ноги те самые «новые и пустые» чулки, к которым все еще остается невыветрившееся чувство легкой обиды. Новый бархатный синий костюмчик и ботинки — все новое. Пью чай у Аксюши. Все взрослые в церковь уехали. Взрослые нынче говеют до вечера, «до звезды» не едят. Сегодня уже, оказывается, можно выйти и в коридор, и в среднюю комнату. Вхожу с замиранием сердца и… ничего-то в них нет. Возвращаются все из церкви, и, когда вхожу туда снова, всех вижу в сборе. Братья что-то рассказывают. Папа доволен и весел. Подхожу поздороваться. Как-то со мною он так обошелся, что неясно: простил или нет? Не ответил ни слова, но рука точно дрогнула и сама немного прижалась, когда я осторожно губами к ней прикоснулся. Разговора же не прекратил, на меня не взглянул. Должно быть, все-таки сердится, но меньше как будто бы. А чулок? Но чулок мог и так появиться, в результате молчаливого соглашения между мамой и дедом Морозом. Елка ж, помимо отца, появиться не может никак. После, немного спустя, я ловлю подходящий момент. Разошлись все куда-то. Он один у стола и читает письмо. Подхожу потихоньку, стою совсем рядом. Он письмо отложил, книгу взял, отчеркнул на полях карандашиком что-то. Стою. «Ну?» — уже смотрят в лицо мне строгие глаза, а в них пробегают веселые искорки. Хочется все рассказать ему, но язык перестает меня слушаться… В голове промелькнуло изречение о собачке, которая пляшет и хвостом повиливает, если балуют ее… Еще может подумать, что я ради того, чтобы все-таки сделали елку… Вера, та, чего доброго, прямо бы так и спросила. Она нередко усматривает в моем поведении признаки гадких расчетов, считая полезным их выявлять до конца. Но часто ее подозрительность в этом отношении опережает мою испорченность. Вот и сейчас: ведь нет же, нет, а, пожалуй, можно подумать… Как мне выход найти? Но при малейшем поощрительном жесте отца, припав к его руке, обдаю ее, молча, солеными брызгами. С ним не надо слов. Мы и так понимаем друг друга. Он внимательно смотрит и наконец роняет: «Ну, давно бы так. Перестань… Иди к себе…» И встает. Я ухожу, доглатывая невылившиеся остатки слез: не простил, не поцеловал… Нет. И день будто снова темнеет, но все-таки ведь «иди к себе» было не сразу мне сказано, и сказано очень мягко…

Вот и Рождество наконец. Но признаков елки по-прежнему нет. Все поздно встают. Ночью опять были в церкви. На улице холодно, но прогулку не отменили. Сижу, укутанный, в маленьких саночках. Вера везет меня по дорожкам сада. Деревья все в пышном снежном убранстве. Братья ушли куда-то на лыжах. У пруда синицы пищат. Воздух пахнет зимою и снегом. День короткий, темнеет задолго еще до обеда. Пообедав, куда-то все исчезают. Сижу опять у Аксюши, с ногами в кресле. Читаю я «Рюбецаля», апельсином его заедая, дольку за долькой. Пора уже скоро и спать, но что-то волнующее, вроде предчувствия, что ли, все нарастает. Рассеянно смотрю на розовато-молочное пятно абажура, сжимая в пальцах у самого носа кусок апельсиновой шкурки. Пылевидные брызги душистые летят освежающим душем на щеки и губы. Вера входит: «Ты здесь? Тебя папа зовет!» И — Аксюше: «Одень его в шубку и шапочку!» Это зачем? Непонятно.

— На лестнице холодно…

— Как, разве папа внизу?

— Вот увидишь…

Внизу, во мраке коридоров, освещенных там и здесь маленькими керосиновыми лампочками, пробираемся. В темных углах шуршат скоробленные обои. Крысы? Или просто так? Всюду безлюдно и тихо. Сестра, крепко держа меня за руку, толкает какую-то дверь, и я жмурюсь от яркого света. Раздается громкая музыка марша бравурного: дядя Сережа сидит у рояля. А дальше… Дальше елка плывет мне навстречу, качаясь в глазах от сверкания многих свечей, дружелюбно ко мне простирая хвойные лапки… В гирляндах сверкающих бус, с хлопушками и бонбоньерками, с блестящими звездами и цветными шарами. По обе стороны елки — два брата в парадных темно-зеленых мундирах; на груди у обоих алые нагрудники с белым кантом, воротники стоячие, золотом шитые по васильковому фону. Со звуком разрываемого шелка взметнулись блестящие шашки: они мне салютуют, делая «на караул». Папа с мамой внимательно смотрят; оба стоят у рояля, следя, каково впечатление. Пахнет растопленным воском горящих свечей, подожженными где-то еловыми иглами. Рядом с елкой накрыт и уставлен подарками низенький столик. А справа, в тени, хотя и горят на нем канделябры, стол большой, сервированный к ужину. Воображение потрясено и бессильно выделить из общей картины детали и частности. Окруженные венчиками радужными, колеблются пламенные языки свечей. Здесь же и Мадемуазель, и Аксюша, и гости, и кто-то еще. В подготовке ведь все принимали участие. А под елкой, во мху, большие растут мухоморы… А на столике… Тут и солдатики, и какие-то игры в картонных ярких коробках, фигуры различных зверей и рапиры, ящички с фокусами и музыкой и… книги! Чуть ли не вся Евгения Тур: «Княжна Дубровина», «Семейство Шалонских», «Сергей Бор-Раменский»… Сколько приятных часов впереди!! «Да посмотри же на елку! Ведь скоро придется гасить…» Уже приходится тушить отдельные свечки. Пора ужинать и спать… «Выбирай, что сейчас ты захватишь с собой. Остальное пока пусть останется здесь». Как тут выберешь? Наскоро взяв пару книг и какую-то коробочку с ярким клоуном на крышке, прощаюсь. Щедрость изливаемой на меня всеобщей любви превратила все сразу в какую-то сказку и опомниться мне не дает. Что-то ем и пью чай с чем-то вкусным, смеются и шутят кругом — я не слышу и не понимаю. Кока что-то рассказывает. Перевожу лишь глаза: то на елку с подарками, то на папу и братьев. Больше я не могу никаких вместить впечатлений — их слишком много…

Наверху, у себя, стоя на коленях перед старыми иконами, вслед за сестрой повторяю молитвы… А мысли опять возвращаются к елке, к подаркам и к папе… Совсем он простил или нет? Что, как только сегодня, по случаю елки, а завтра проснусь, и начнется сначала, как будто и не было этого вечера? Нет, он, голову мне приподняв, посмотрел мне в глаза, а потом сам нагнулся и поцеловал… Значит, все хорошо и он больше не сердится. Вера мне помогает раздеться, отстегивает сзади какие-то пуговки. «С нами папа был строгим — не то, что с тобой. Сколько раз мы сидели без елки?! Напроказили двое — без елки сидеть четверым. Это очень бывало обидно… Тебе же, хоть вовсе не стоил, а сделали елку какую, — и она стучит согнутым указательным пальцем мне в лоб. — Цени, поросенок…»