Был период, когда с Мадемуазель он не разговаривал год. И никто даже не знал, почему. Только потом уже выяснилось. Всего интереснее, что, перебирая без конца все свои слова и поступки, она и сама не догадывалась о причине…

Оказалось: летом, при поливке в саду, отец взял стоявшее где-то в нижнем этаже ведро. После поливки оно так и попало вместе с лейками и другими садовыми инструментами в соответственную кладовку. А ведро-то было французское! С этим тоже шутки плохие! Были заподозрены все, начиная с прислуги. Чинились допросы с пристрастием: Вере, Аксюше, многострадальной Пелагее, всем горничным. Никто из них не видел ведра. А папа спокойно жил, и не подозревая о всей кутерьме, — до него все волнения не достигали… Спустя несколько дней злосчастное ведро было-таки обнаружено при очередной поливке. Кто же взял его? Кто-то припомнил, что брал Николай Алексеевич. И тогда, с трофеем в руке, в забвении чувств, торжествуя, что пропажа нашлась наконец, кому-то громко француженка крикнула: «Ну вот, вор нашольсь! Это был Никола Алексейчь!» Отец слышал эту фразу, спускаясь по лестнице в сад, чего она и подозревать не могла. За обедом он не сказал с ней ни слова и на два вопроса, обращенных прямо к нему, не ответил. То же самое вечером. Шли дни, месяцы. Мадемуазель пыталась у мамы дознаться, в чем дело. Но даже и мама не знала. Часто француженка появлялась к столу с распухшими красными веками. Тотчас после еды исчезала к себе, убедившись, что все остается как было. Чувствовала постоянно глухую, тяжелую стену молчания, которую он воздвиг между ними… Думай, когда говоришь! То, что всякий другой посчитал бы пустейшей мелочью, он решительно не соглашался признать таковою. Казалось бы также: что ей? Человек она вольный. Свет ей не клином сошелся у нас. Могла место себе найти и другое. Да просто, в конце концов, не обращать внимания. Пусть он себе дуется… Но слово «дуется» меньше всего подходило к отцу. Он себя уважал, и во всем — в мелочах ли, в серьезном ли — умел заставить себя уважать и других. Все, кто с ним соприкасался, были вынуждены принимать отношения на том уровне, вне которого он не принимал отношений. Его обаяние было настолько значительным, что, когда по прошествии года, в день именин Мадемуазель, он поздравил ее за утренним чаем и впервые вежливо сухо сказал два-три слова, эта далеко уже не молодая и посторонняя ему женщина, выбежав из-за стола, разрыдалась в соседней комнате, разрыдалась — от счастья. При этом можно заметить, что она отнюдь не была истеричной. И еще: о какой-нибудь глупой влюбленности в него тем более не могло быть и речи!

Теперь пришла моя очередь. Отец не отвечал мне утром, когда я здоровался, вечером, когда прощался, отправляясь спать. Он словно не замечал меня. Я как бы перестал для него существовать. Его отношение неизбежно сказывалось и в том холодке, который проявлялся в обращении со мной остальных взрослых, даже когда его не было рядом. Он всему задавал этот тон. Еще счастье мое, что это бывает нечасто. Увлеченный своею работой, он просто не видит многого, достойного карательных мероприятий, а иногда, если даже и видит, то что-то мешает ему быть со мною настолько суровым, насколько он, в сущности, считал бы нужным. Этим чем-то, как я узнал лишь спустя очень долгое время, было сложное чувство ясно им сознаваемой вины передо мной, болезненно им всегда ощущавшееся.

Если он меня наказывал: ставил в угол, драл за уши, а за особенно тяжелые провинности применял даже розги (он не отвергал этих испытанных методов вразумления и приведения к покорности), — то при всей внешней непреклонности сам в это время внутренне горько рыдал от острой жалости ко мне. Он знал, что ему все равно не суждено вырастить меня: не те годы, не то здоровье, а главное — это то, что кончается та жизнь, для которой можно было готовить и воспитывать сыновей. И что придет ей на смену? Неизвестно, но вряд ли что-нибудь путное…

Он отчетливо ощущал дыхание наступавших суровых годин. И при каждом дуновении этого дыхания начинал все больше считать себя виноватым в непростительном факте моего появленья на свет. Не прощая мне лишь по виду какой-нибудь детской вины, он себе самому не прощал в самом деле. Средств что-либо поправить не видел и оружья не знал, чтоб меня им снабдить к предстоявшему выходу в жизнь.

Кто мог знать, как он мучился в долгие бессонные ночи, напрасно обдумывая, что предпринять, и как молился, не находя ответа. Ведь всю свою жизнь, все интересы, даже любимое им искусство всегда подчинял он как самому главному — семье.

И та ответственность, которая им на себя легко и уверенно принималась, когда росли старшие дети, теперь часто становилась для него непосильной ношей.

……………………………………………

А все-таки?.. Или нет?.. Пахнет? Да, никакого сомнения, но очень слабо, едва-едва, может быть, это мне только кажется?

Осторожно подбираюсь к двери в коридор. Здесь как будто немного сильнее. Дальше, к двери на лестницу, подходить мне нельзя: против нее папин кабинет, дверь раскрыта, и он у себя. Но, конечно, тут пахнет сильнее. Впрочем, такой слабый запах еще ничего не доказывает… Какая-нибудь случайная ветка… А может быть, это мама, на всякий случай, позаботилась — принести елку велела, а папа все равно возьмет и не разрешит… Но ведь пахнет!!

— Ты что тут на сквозняках? Марш к Аксюше! — Дверь открылась, и с лестницы Вера вошла. — Простудишься, глупый мальчишка!

Но мне уже все теперь ясно: оттуда, снизу, по лестнице, вместе с волною прохладного воздуха, хлынул вполне несомненный рождественский запах. Уходя в комнаты, я, забыв осторожность, скашиваю глаза на дверь и тяну в себя носом…

— Ты что это нюхаешь? Э, милый мой (это «Э, милый мой» она произносит совсем как отец), елкой пахнет? Так можешь не беспокоиться попусту. Веток в дом Пелагея сейчас принесла для растопки печей, а что касается елки, так ты сам виноват, если елки не будет. Аксюша! Что он слоняется по коридору? Пусть сидит у тебя, чем-нибудь подзаймется. Ему уже скоро и спать. Там с мороза носили дрова и холод везде напустили.

«…Ты сам виноват, если елки не будет…» Что это значит? Что, может, и будет? Или «если не будет» надо понять как определенное утверждение, как «виноват, что не будет», и, значит, уже решено… никто ведь не скажет… и запах как будто слабее… Наверное, и в самом деле…

Поворочавшись, я засыпаю. Не вижу, не слышу ничего, кроме снов. А в доме жизнь продолжается. Все собрались в кабинете отца. Пришел из флигеля брат его — дядя Сережа. Кто-то подъехал со звоном бубенчиков — пара стоит у крыльца. Это тетка отца — старуха Козлова, с дочерью — тоже мне теткой — тетей Диной. Их маленькое именьице Марусино всего в шести верстах от нашего. Что-то развертывается. Достали ящики с бусами яркими и с шарами серебряными и золотыми, хлопушки, орехи и картонажи. Вера подклеивает и подкрашивает что-то. Папа ярко-красною краской красит только что сделанные им из папье-маше мухоморы, они в зеленом мху будут стоять у подножия елки… Неожиданно снова на лестнице чьи-то шаги. Стремительно дверь отворяется, всех обдавая потоком холодного воздуха. Кока! Счастливый ветер срывает всех с мест и крутит по комнате. Звучат поцелуи, прерывистые восклицанья. Еще пахнет чем-то чужим темно-зеленое сукно его мундира, чем-то полковым или железнодорожным.

Ну а Ваня? И Ваня приехал. Вернее, он едет еще. Он остался в вагоне с вещами и приедет со станции. Кока же, уговорив его не препятствовать, выпрыгнул в снег на каком-то повороте, где поезд свой ход замедляет, и прибежал бегом кратчайшей дорогой — не терпелось скорее увидеть своих.

Как всегда, с появленьем Коки весь дом оживает. Преображенные лица начинают светиться откуда-то изнутри. Вот и Ваня — высокий, красивый. Красивее Коки, но такого огня, оживленья такого в нем нет. Оба очень между собою похожи. «Беленькие» — оба блондины или, скорее, светлые шатены, остальные двое — Вера и Леша — те «черненькие», темные, оба шатены. Подразделенье такое за ними упрочено с детства. Ваня спокойный, задумчивый, ласково-мягкий. Мне уделяет внимания он больше, чем кто-либо из братьев. За что его я очень люблю. Но Кока — это другое, особое. Правда, мне не часто приходится видеть его, но зато его присутствие так ощутимо сказывается на всех взрослых, что и я это чувствую. Даже если в данную минуту и нет его в комнате, если он где-то внизу, в саду, в поле — все равно, — в нашем доме присутствует радость. И все-таки мало приходится видеть его — так он торопится в эти недолгие наезды везде побывать и всюду поспеть. Если лето — охота, купанье, сад, скотный двор, сенокос. Да и если зима, как сейчас, — то же самое, в сущности: только что был и куда-то исчез. Минута — и нет его. Где он? Не знает никто. То ли забежал он к Аксюше узнать, как живет, что читает, и подарок — на платье или брошь с большим аметистом — вручить. Ведь недавно же был ее день рождения. Или где-нибудь, стоя под деревом с поваром, он обсуждает искусство приготовления трубочек со сливками, пирожного, с детства любимого им. Или он навестил Мадемуазель, или просто разговорился с кем-нибудь из старой прислуги. Ведь все его любят. Иначе, наверное, просто нельзя. Всех он помнит, всем что-нибудь привез, сообразно вкусам и нуждам. И с каждым ему интересно, и чувствуют все — интерес этот в нем непритворный. Впрочем, разве в нем что-либо притворное есть? Открытый, простой и веселый характер. Такому не хватит и времени для каких-нибудь поз, для какой-то рисовки. С детства такой он, и с детства отцу доставлял беспокойства больше, чем все остальные, вместе взятые. Это беспокойство с годами отнюдь не прошло, не уменьшилось даже. Скорее, напротив. И почему бы? Он искренен, предан, послушен. Ни тайн, ни фальши, ни лжи. Но в отце все живее сознанье, как трудно для старшего сына вступление в жизнь и как будет трудно в дальнейшем. Да, он не умеет кривить — компромиссы во всем ему чужды. Но плохо ли это? Конечно, неплохо — таким и следует быть. И все ж таки, в этом все дело. Он не сделает ничего нечестного, непорядочного, но и другие, младшие, тоже не сделают. Однако там, где они лишь неодобрительно промолчат, он скажет, где они уйдут, чтобы не видеть и не принимать участия, там он останется, чтобы требовать уважения к своей точке зрения, к своим убеждениям и правилам. Если отец нетерпим в вопросах долга, морали, религии, совести — Кока еще нетерпимее. Если отец бывает резок и прям, то в сыне эта прямота и резкость проявляются еще острее, иногда и просто от недостаточного знания жизни и ее условий. Да и не все и не всюду согласятся признать за ним право на это…