А Тверца несла под окнами свои воды, как и прежде, и единственное, что оставалось на них постоянным от ранней весны и до поздней осени, — это было отражение монастырских стен и храмов.

И по нескольку раз в день, скатываясь с нашего невысокого левого берега, я входил в освежающую речную воду, ложился на нее, и отражение включало меня рядом со сторожевой башней, стройной колокольней и летним собором. И мысль о кратковременности всего окружающего даже не приходила в голову.

А между тем годы, дни и часы жизни нашей в этом городке неумолимо истекали, и даже при последующих наездах уже мне никогда не удавалось еще раз встретить в нем свое прошлое.

Глава VIII

Началось с пустяка, как и обычно начинаются подобные вещи.

— Мальчики! — сказала нам с Лешей тетя Катя, подняв свою красивую серебряную голову над «болванчиком» с кружевом, которое плела, привычно перебрасывая обеими руками коклюшки. — Вам уже пора на урок, а после зайдите в аптеку к Анне Николаевне Мамоновой и отдайте ей вот этот рецепт; она по нему либо даст сразу лекарство, либо скажет, когда зайти.

Мы с Лешей, уже одетые, оба стояли в маленьком теплом коридорчике возле ее комнаты, где на широком подоконнике промороженного и запушенного инеем окна над глиняными горшками поднимались и розовые мясистые стебли бегоний, и темно-зеленые кожистые листья стефанотисов, и трепетали белыми прозрачными крылышками алые у оснований корзиночки только что расцветших цикламенов… Вера, поймав меня уже на выходе, заставила обмотать шею Ваниным офицерским башлыком из тонкой верблюжьей шерсти с золотым галуном: на улице было очень холодно. Варежки, еще не совсем просохшие после предыдущей прогулки, сразу прилипали к железному кольцу ворот и отдирались от него с легким треском, когда мы выходили на набережную. Монастырь на противоположном берегу был подернут легкой дымкой, и сучья деревьев в белом инее, неподвижно простертые над его стенами, подчеркивали архитектуру башен. Было приятно, пробежав немного по набережной, спуститься на реку и по узенькой вертлявой тропинке бежать гуськом, когда валенки поскрипывают снегом, держа курс на городской собор, к которому надо, покинув реку у другого берега, запыхавшись, взбираться по укатанной коньками и санками крутой соборной горе, обгоняя баб, покачивающих на своих коромыслах полные ведра или кадушки с только что ополоснутым в проруби бельем, уже затвердевшим на холоде. Крыши домов, накрытые мягкими снежными тулупами, дышали в холодное декабрьское небо печными дымами труб. Дальше следовало, обогнув тонувший в сугробах городской бульварчик, подняться по лестнице двухэтажного ампирного домика и, оставив в передней шубы, оказаться в теплой и уютной комнатке Софьи Владимировны Татариновой.

Здесь, у письменного стола, на котором рядом с фотографией Анни Безант[101] — наследницы Блаватской по управлению теософическим обществом, лежали тоненькие брошюры переводов Рабиндраната Тагора, сделанных хозяйкой комнаты и изданных этим обществом. Перед началом урока было, конечно же, приятно получить от Софьи Владимировны тетрадь со своим пространным прозаическим переложением «Василия Шибанова» А. Толстого и найти в конце лаконичную карандашную пометку 5+. Недаром я трудился почти неделю, развернув это переложение в целую повесть из сменяющихся эпизодов, старательно сохраняя и подчеркивая все, что мне особенно нравилось у автора, и наивно, но вполне самостоятельно определив то, что мне казалось наиболее существенным в его идее.

Наша внимательная руководительница скоро, как и всегда, сама увлеклась уроком и, проверив заданное каждому отдельно (я еще мучился с именованными числами, а Леша постигал квадратные уравнения), объяснила нам немного дальше, задала что-то прочесть по географии и истории, а затем достала с полки томик Пушкина и стала вслух читать нам «Скупого рыцаря». Маленькая, очень полная и некрасивая старушка, с красным картофелеобразным носом, прочно оседланным пенсне на витом черном шнурке, из-под которого поблескивали совсем молодые глаза, Софья Владимировна с трудом передвигалась по своей комнате. Массивная голова ее, ушедшая в сгорбленные плечи, делала всю ее бесформенной и шарообразной, и, такая, она с трудом катилась, точно большое колесо, которое то и дело старается само себя удерживать, чтобы не закатиться в какой-нибудь такой угол, откуда ему уже не выбраться без посторонней помощи… Первое впечатление от нее было когда-то смесью недоверия и испуга, но оно давно уже изгладилось, и я искренно полюбил эти живые глаза, стал ценить обаяние этого творчества, которое она излучала вокруг себя и вносила во все: в наши уроки, в разговоры, в организацию своих работ и досуга. С ней всегда было интересно. Напрасно сестра все еще косилась на фото Анни Безант и «масонские» треугольники на обложках теософских изданий, принимая Софью Владимировну не иначе как с оговоркой, что «тут у нее, конечно, какая-то путаница», которой лучше бы вовсе не было; я тянулся к своей новой учительнице и по достоинству ценил общение с ней и ее уроки. В ее объяснениях все становилось таким интересным и понятным, а как она умела читать! Такого мастерского чтения, за исключением отца, я ни у кого не слышал.

Сегодня она читает нам «Скупого рыцаря» Пушкина. Слушаем как зачарованные, унесенные далеко за пределы комнаты. Напрасно старшая дочь Софьи Владимировны, массивная и широконосая, как мать, Таня, Татьяна Ивановна, впоследствии близкий друг сестры и мой, до самой своей смерти в середине семидесятых годов, топоча, проносится где-то в соседних комнатах, умышленно задевая за мебель, а иногда, распахнув дверь к нам и уже не сдерживая истерических ноток постоянно чем-то раздраженного голоса, спрашивает: «Мама! Ты, наконец, придешь обедать?» Она нервничает и злится, наверное, уже переругалась с сестрами и хочет воззвать к высшей справедливости, но нас троих ничто не может вырвать из атмосферы «Маленькой трагедии», впервые услышанной здесь без единой фальшивой интонации, когда каждое слово получает свойственную только ему и для него предназначенную окраску и начинает жить своей жизнью.

Но всему приходит конец. Мы благодарим, одеваемся, уходим, тихонько притворяя за собой дверь, и последнее, что мы слышим, это дальние отголоски той головомойки, которую задают нашей учительнице за затянувшийся урок все три ее взрослые дочери. Снова сухой морозный воздух охватывает нас, снова поскрипывает снег под ногами, и только тогда мы вспоминаем о поручении. Вот и он, коричневый невзрачный домик городской аптеки. Анна Николаевна Мамонова выходит к нам в белом халате фармацевта, берет рецепт и, приказав обождать, скрывается за дверью. За неплотно прикрытой дверью нам видны полки с бесчисленными скляночками и пузырьками. Там мелькают белые халаты, а здесь, в приемной, неуютно и холодно. Пахнет лекарствами, йодом, эфиром и чем-то еще. И на крашеную деревянную скамью садиться не хочется. Поэтому оба стоим у окна, отковыривая пальцами ледяные наплывы. Почему-то надо успеть отколупнуть как можно больше, очистить стекло. Понемногу увлекаемся и забываем, зачем мы здесь, ковыряем онемевшими пальцами; льдинки на стеклах понемногу подаются и соскальзывают книзу… Наружная дверь распахивается: закутанная в большой шерстяной платок баба вносит такого же закутанного ребенка, ставит его на скамью и начинает разоблачать. Ребенок пассивно реагирует на эту операцию жалобным писком — это совсем маленькая девочка, но что с ней? Все лицо покрыто алыми пятнами и мутными пузырьками гнойной сыпи.

— Бедная, — говорит Леша, — у нее, наверное, корь. У тебя была корь, Сергей?

— Нет, не было, — отвечаю ему, морщась от жалости и отвращения. И тут появляется Анна Николаевна.

— Что это? — спрашивает она бабу.

— Да вот, должно, застудилась, за лекарством мы приехали, вы уж посмотрите…

— Да что ты глупости-то рассказываешь, ее в больницу надо немедленно. Зачем ты ее в аптеку-то притащила?