— О-о! — схватился за голову Малцаг. — О какой «совести» ты глаголешь?! Посмотри на нее, на себя, на меня. Вспомни своих дочек.

Повисла тяжелая пауза, которую снова первым нарушил Малцаг:

— Лучше подскажите, где взять двести динар? Меня ничто не остановит, — злостью налились его глаза.

— Нет, Малцаг! — кинулась к нему Шадома. — Тебе рисковать нельзя, ты наша сила и надежда, — повторила она слова Сакрела.

— Хм, в том-то и дело, что «сила» гнилая, — усмешка в его устах, — а деньги добыть должно.

— Я достану, — решителен голос Шадомы.

— В «Сказке Востока»? — непонятно, язвителен или нет его вопрос, но она в тон ему отвечает:

— Да, в «Сказке Востока». Это моя участь — твоей жены.

Заскрежетали зубы Малцага, побежали волнами желваки по скулам, прикрыл он в бессилии глаза. А Шадома с лаской прижалась к нему и на ухо, с теплотой и нежностью в голосе:

— Не переживай, у тебя еще будет юная, чистая жена, а я.

— Замолчи, Шадома, — теперь и он ее обнял. — Все будет хорошо. А ты всегда со мной.

— Да, Малцаг, спасибо.

В это время раздался грубый стук в дверь, и гнусавый голос администратора «Сказки Востока»:

— Выходи поскорей.

Все встрепенулись, переглянулись. В этой ситуации первой нашлась Шадома, она к ней заранее готовилась:

— Помогите мне, — по-деловому засуетилась она. — Мне нужно немного денег. Доктор, достань амбру и вот эту траву, говорят, здесь в горах растет, — она протянула Сакрелу засушенные цветы — гербарий.

— Выходи! — вновь стук в дверь.

Сакрел достал из кармана несколько монет, вырученных от продажи костюма мамлюка. Малцаг настаивал, чтобы все деньги взяла, но Шадома поделила пополам. Прощаясь, второпях обняла доктора. Надолго, со страстью прильнула к Малцагу, будто напоследок пытаясь вдохнуть этот родной запах.

За руку уводил евнух Шадому, у калитки остановился и не без участия шепнул Малцагу:

— Ты не высовывайся: ищут всюду.

Эти слова были своеобразным приговором: он опять в заточении, словно под домашним арестом. Однако не это одно его теперь угнетает. Главное, отчего он так моментально сник, и исчезла его бравада, — он не видит Шадому. Он ее, как никогда ранее, любит, ревнует и не может понять, почему опять отпустил ее в «Сказку Востока», ведь отныне она его жена. А как его честь?.. Какая честь у раба?! Так значит, он все-таки раб?!

Под гнетом этих мыслей усталый и обмякший Малцаг вошел в дом, а Сакрел, как истинный доктор, проводит свои исследования: при тусклом свете окна изучает гербарий:

— Интересно, любопытно, кто же Шадому этому научил, кто надоумил?.. Вот эта трава — сольданелла горная. Это яд или лекарство — зависит от дозы.

Малцагу эти выводы почему-то не интересны, он очень устал, хочет спать.

— А вот эта трава — аденостилис альпийский, растет в ущельях и у родников высоко в горах. Я в эти вещи не верю, но знаю, что эту траву некоторые знахари применяют для приворота людей и как сильнодействующий ароматизатор.

— Чего? — только теперь очнулся Малцаг. — Шадома — ворожея?

Сакрел ничего не ответил, лишь пожал плечами. У него от Шадомы задание — срочно достать эти травы, дело не из легких, и он быстро ушел. А Малцаг, оставшись наедине, устало повалился на кровать. Он проснулся, когда кругом был мрак, а в комнате новый, непонятный смешанный запах — это еле уловимый вкус свежевыпеченного хлеба и кислого молока, который резко перебивает некий до боли знакомый аромат.

Обычно после глубокого, богатырского сна Малцаг вскакивал бодрый, жизнедышащий, активный. А тут и спал плохо, и встал весь разбитый, понурый, словно что-то навсегда потерял, упустил. Сразу же вспомнив Шадому и где она, он понял, что его потеря — она, и оттого ему стало еще грустнее, печальнее, даже жить не хотелось.

Под этим новым впечатлением он с доселе непонятной истомой и ленцой тяжело зажег сальную лампаду и по мере того, как она возгоралась, все больше и больше удивлялся. На столе еще теплый хлеб, горшок с молоком, сыр — это принес Сакрел. Там же шелковый платочек, явно принадлежащий Шадоме, и рядом стеклянный флакончик, от которого исходит благоухающий аромат, которым наполнены все роскошные залы «Сказки Востока». У дверей полупустой кожаный мешок, в нем аккуратно сложенная, еще не высохшая, чуть подпрелая трава, запах которой напомнил свежесть и чистоту снежных вершин.

После здорового сна у Малцага всегда ненасытный аппетит и он поедает все подряд. Теперь этого нет: многие вопросы беспокоят его. Сколько времени спал? Явно немало. Почему не проснулся от прихода доктора, и почему его не разбудил? Откуда платок и флакон из «Сказки Востока»? Неужели и Шадома сюда приходила или Сакрелу это передала? Зачем? Чтобы он ее помнил? Так он только о ней и думает, мучается, ревнует. И даже проблемы с деньгами, побегом как-то отошли на второй план. Его съедает любовь. Он хочет ее видеть, с нею быть, ей и только ей служить, на руках носить, если попросит — ноги ей целовать. И это ощущение столь для него ново, столь сильно и столь необузданно, что он пребывает одновременно в каком-то непонятном состоянии блаженства, эйфории и страдания.

По природе Малцаг — воин и, как это ни примитивно, у него всего одна мысль — сражаться до последней капли крови за себя, за близких и родных. И интерес у него был исключительно ратный — иметь хорошего скакуна, оружие, снаряжение и командовать: «В бой!» Так это было, и вроде бесследно прошло. Теперь в его голове столько мыслей, что покоя нет, и интерес иной, якобы досужий, но как он неспокоен и в то же время приятен. Отныне он не раб, но и не свободен, он женат — это семья, теперь — желанные дети, дом, очаг, быт и связанные с этим радости и заботы.

Только теперь он начинает понимать так называемые житейские слабости доктора Сакрела. Оказывается, это не слабости — это обыденная семейная жизнь. Это масса лишений и ограничений, это не броско, безоглядно вперед, а осторожное оглядывание назад. Это не дерзость, бравада и бесшабашность — это смирение, терпение и умиротворение. Это жизнь без риска, подвига и взлета геройства. Это жизнь в нужде, в вечном поиске пропитания и приниженного существования. И это все компенсируется многим: спокойствием и комфортом жилья, семейным уютом, лаской детей и нежностью любимой. Шадома!.. Что ему надо? Зачем куда-то бежать? Они откупятся и будут жить в этом тихом приятном доме.

И почему эта мысль раньше не пришла ему в голову? Словно видит впервые, Малцаг осмотрел внимательно эту комнату, весь дом, даже вышел во двор и по-хозяйски, чего он ранее не умел и чем брезговал, стал оценивать прочность забора, почему дверь скрипит, насколько глубок колодец.

Вернувшись в комнату, он ощутил как проголодался. И если раньше он как хищник набрасывался на еду и ел, пока не насыщался, зная, что будет день и будет вновь добыча, то теперь он отломил половинку, подумав, — только треть хлеба, ибо неизвестно, что будет. Случись что, Сакрел не сможет скоро прийти. А если придет, чем угостить? А вдруг сама Шадома объявится?

— О-о! — простонал Малцаг, думая о Шадоме. И как он до сих пор без нее жил?!

Все, никуда они не бегут. Им некуда бежать, и никто их нигде не ждет. И нет у них никого и ничего. А тут такой прекрасный теплый дом, тенистый двор. Как он раньше об этом не задумывался? Где же Шадома? Как он хочет ее видеть. Была бы она рядом — и большего счастья нет!

Мечтая ее увидеть, он глянул в окно, в сторону калитки. Уже светало и ощущались некие контуры предметов. И в этот момент, как и бывало ранее перед появлением Шадомы, Малцаг почти что явственно стал осязать ее загадочно манящий дух, некую ауру женской притягательности, когда нет иных чувств кроме как пьянящая плоть. Он уже пытался было рвануться во двор — и застыл у окна: калитка жалобно скрипнула, темная фигура шла по двору. В ней было все: и страх, и неизвестность, колдовская притягательность и лишь Шадоме присущая кошачья пластика рельефного тела.

Она стремительно и бесшумно вошла, аккуратно положила какой-то сверток у двери, скинула с себя сплошную черную паранджу — и словно блеск восходящего солнца: на ней облегающее алое платье на тонких лямочках, всюду блеск камней, на белоснежной гладкой коже. Малцаг желал ею любоваться, касаться ее, ласкать, говорить. Однако в глазах Шадомы сухость и отчуждение, какая-то потаенная, странная цель. Без всяких вступлений, без слов и жеманства, словно это смысл жизни и в последний раз, она, в дикой страсти упиваясь, прильнула к нему и со слезами на глазах прошептала: