И как сияла твердь над головою,

когда мочился ночью на дворе,

как в электричке мечешься порою

и вынужден сойти, как в январе

снег разукрашен яркою мочою,

как злая хлорка щиплется в ноздре,

как странно надпись «Требуйте салфетки»

читать в сортире грязном, как конфетки

из всякого дерьма творит поэт.

Пускай толпа бессмысленно колеблет

его треножник. Право, дела нет

ему ни до чего. Он чутко внемлет

веленьям – но кого? Откуда свет

такой струится? И поэт объемлет

буквально все, и первую любовь

ко всякой дряни ощущает вновь.

«Гармония есть цель его». Цитатой

такой я завершаю опус мой.

Или еще одной – из Цинцинната.

Цитирую по памяти – Земной…

нет, мировой… всей мировой проклятой…

всей немоте проклятой мировой

назло сказать… нет, высказаться… Точно

не помню, к сожаленью… Но построчно

когда бы заплатили – хоть по два

рубля – я получил бы куш солидный.

Уже семь сотен строк. Пожалуй, хва.

Кончаю. Перечесть немного стыдно.

Мной искажалась строгая строфа

не раз. Знаток просодии ехидный

заметит незаконную стопу

шестую в ямбах пятистопных. Пусть

простит Гандлевский рифмы. Как попало

я рифмовал опять. Сказать еще?

И тема не нова – у Марциала

смотри, Аристофана и еще,

наверно, у Менандра. И навалом

у Свифта, у Рабле… Кого еще

припомнить? У Гюго канализация

парижская дана. Цивилизацией

ватерклозетов Запад обозвал,

по-моему, Леонтьев. Пушкин тоже

об афедроне царском написал

и о хвостовской оде. И Алеша

в трактире ужасался и вздыхал,

когда Иван, сумняшеся ничтоже,

его вводил в соблазн, ведя рассказ

о девочке в отхожем месте. Вас,

быть может, удивит, но Горький окал

об испражненьи революцьонных толп

в фарфор… Пропустим Белого и Блока…

А вот Олеша сравнивает столп

библейский с кучкой кала невысокой.

Таксист из русских деликатен столь,

что воду не спустил, и злость душила

бессильная эстета-педофила.

И Вознесенский пишет, что душа —

санузел совмещенный… Ну, не знаю.

Возможно… Я хочу сказать – прощай,

читатель. Я на этом умолкаю.

Прощай, читатель, помнить обещай!..

Нет! Погоди немного! Заклинаю,

еще немного! Вспомнил я сейчас

о том, что иногда не в унитаз

урина проливается. О влажных

простынках я ни слова не сказал.

Ну согласись, что это крайне важно!..

Однажды летней ночью я искал

в готическом дворце многоэтажном

уборную. И вот нашел. И стал

спокойно писать. И проснулся тут же

во мгле передрассветной, в теплой луже.

Я в пятый класс уже переходил.

Случившееся катастрофой было.

Я тихо встал и простыню скрутил.

На цыпочках пошел. Что было силы

под рукомойником я выводил

пятно. Меж тем светало. И пробили

часы – не помню сколько. Этот звон

таинственным мне показался. Сон,

казалось, длился. Потихоньку вышел

я из террасы. Странно освещен

был призрачный наш двор (смотрите выше

подробнее о нем). И небосклон

уже был светел над покатой крышей

сортирною. И, мною пробужден,

потягиваясь, вышел из беседки

коротконогий пес. Качнулись ветки

под птицею беззвучной. На песке

следы сандалий… Улица пустынна

была в тот час. Лишь где-то вдалеке

протарахтела ранняя машина…

На пустыре, спускавшемся к реке,

я встретил солнце. Точно посредине

пролета мостового, над рекой

зажглось и пролилось, и – Боже мой! —

пурпурные вершины предо мною

воздвиглись! И младенческая грудь

таким восторгом и такой тоскою

стеснилась! И какой-то долгий путь

открылся, звал, и плыло над рекою,

в реке дробилось, и какой-нибудь

искал я выход, что-то надо было

поделать с этим! И, пока светило

огромное всходило, затопив,

расплавив мост над речкой, я старался

впервые в жизни уловить мотив,

еще без слов, еще невинный, клялся

я так и жить, вот так, не осквернив

ни капельки из этого!.. Менялся

цвет облаков немыслимых. Стоял

пацан босой, и ветер овевал

его лицо, трепал трусы и челку…

Нет. Все равно. Бессмысленно. Прощай.

Сейчас я кончу, прохрипев без толку:

«Поэзия!» И, в общем, жизнь прошла,

верней, проходит. Погляди сквозь щелку,

поплачь, посмейся – вот и все дела.

Вода смывает жалкие листочки.

И для видений тоже нет отсрочки —