ужасные. Она кричала так,

что леденела в жилах кровь у самых

отважных офицеров, что барак

сотрясся весь, и трепетные мамы

детей к груди прижали! Вой собак

напуганных ей вторил за стенами!

И, перейдя на ультразвук, она

ворвалась в коридор. В толпе видна

была мне белизна такого зада,

какого больше не случалось мне

увидеть никогда… Посланцем ада,

ты угадал читатель, был во сне

обмоченный индеец Джо… Громада

Ларисиного тела по стене

еще сползала медленно, а Крошкин,

лишь подтянув штаны ее немножко,

схватил двустволку, вывалился в дверь

с клубами пара… Никого… Лишь вьюга

хохочет в очи… Впрочем, без потерь

особенных все обошлось – подруга

сверхсрочника пришла в себя, теперь

не помню, но, наверно, на поруки

был взят ассенизатор. Или суд

товарищеский претерпел якут.

А вскоре переехали мы в новый

пятиэтажный дом. Мела пурга.

Гораздо выше этажа второго

лежал сугроб. Каталась мелюзга

с его вершины. И прогноз суровый

по радио нас вовсе не пугал,

а радовал – занятья отменялись.

И иногда из школы возвращались

мы на армейском вездеходе. Вой

метели заглушен был мощным ревом

бензина… А веселый рядовой

со шнобелем горбатым и багровым,

наверно отмороженным пургой,

нас угощал в курилке и суровым

измятым «Северком», и матерком.

Благодаря ему я был знаком

уже тогда с Высоцким, Окуджавой,

и Кукиным, и Городницким. Я

тогда любил все это… Тощей павой

на сцену клуба выплывала, чья

уже не помню, дочка. Боже правый!

Вот наступает очередь моя —

со сцены я читаю «Коммунисты,

вперед!»… Вещь славная… Теперь ее речистый

почтенный автор пишет о тоске

по внучке, что скипнула в Сан-Франциско.

Ей трудно жить от деда вдалеке,

без Коктебеля, без родных и близких.

Но все же лучше там, чем в бардаке

российском, и намного меньше риска.

И больше колбасы. За это дед

клянет Отчизну… Через столько лет

аплодисменты помню я… В ту пору,

чуть отрок, я пленен был навсегда

поэзией. «Суд памяти» Егора

Исаева я мог бы без труда,

не сбившись, прочитать на память. Вскоре

я к «Братской ГЭС» припал. Вот это да!

Вот это книжка!.. Впрочем, так же страстно

я полюбил С. Михалкова басни.

Но вредную привычку приобрел

в ту зиму я – читать на унитазе.

Казнь Разина я, помнится, прочел

как раз в подобной позе. Бедный Разин!

Как он хотел добра, и как же зол

неблагодарный люд! Еще два раза

в восторге пиитическом прочел

я пятистишья пламенные эти.

И начал третий. «Сколько в туалете, —

отцовский голос я услышал вдруг, —

сидеть ты будешь?!» Папа был уверен,

что я страдал пороком тайным. Вслух

не говорил он ничего. Растерян,

я ощущал обиду и испуг,

когда отец, в глаза мне глядя, мерно

стучал газетой по клеенке. Два

учебных года отойдут сперва,

каникулы настанут – подозренья

папаши оправдаются тогда.

Постыдные и сладкие мгновенья

в дыру слепую канут без следа

в сортире под немолчное гуденье

огромной цокотухи. Без сомненья,

читатель понял, что опять А. Х.

увлек меня на поприще греха.

Пора уже о школьном туалете

речь завести. Затянемся бычком

коротким от болгарской сигареты,

припрятанным искусно за бачком

на прошлой переменке. Я отпетый

уже вполне, и папа Челкашом

меня назвал в сердцах. Курить взатяжку

учу я Фильку, а потом и Сашку.

Да нет, конечно, не того! Того

я потерял из вида. В Подмосковье

теперь живем мы. Воин ПВО

чуть-чуть косой, но пышущий здоровьем,

глядит со стенда строго. Половой

вопрос стоит. Зовется он любовью.

Пусть я басист в ансамбле «Альтаир»,

но автор «Незнакомки» мой кумир.

И вот уж выворачивает грубо

мое нутро проклятый «Солнцедар».

Платком сопливым вытирая губы,

я с пьяным удивленьем наблюдал

над унитазом в туалете клуба

боренье двух противных ниагар —

струй белопенных из трубы холодной

с кроваво-красной жижей пищеводной.

Прости меня, друг юности, портвейн!

Теперь мне ближе водки пламень ясный.

Читатель ждет уж рифмы Рубинштейн,

или Эпштейн, или Бакштейн. Напрасно.

К портвейну пририфмуем мы сырок

«Волна» или копченый сыр колбасный.

Чтоб двести грамм вобрал один глоток,

винтом раскрутим темный бутылек.