Год 72-й. Сквозь дым пожарищ

электропоезд движется к Москве.

Горят леса, и тлеет торф. Товарищ,

ты помнишь ли? В патлатой голове

от зноя только тяжесть. Ты завалишь

экзамены, а мне поставят две

пятерки. Я переселюсь в общагу.

А ты, Олежка, строевому шагу

пойдешь учиться следующей весной…

Лишь две из комнат – Боцмана и наша —

мужскими были. Весь этаж второй

был населен девицами – от Маши

скромнейшей до Нинельки разбитной.

И, натурально, сладострастья чашу

испил я, как сказал поэт, до дна.

Но помнится мне девушка одна.

Когда и где, в какой такой пустыне

ее забуду? Твердые соски

под трикотажной кофточкою синей,

зовущейся «лапшою», вопреки

зиме суровой крохотное мини

и на платформе сапоги-чулки.

В горячей тьме топчась под Джо Дассена,

мы тискали друг друга откровенно.

А после я уламывал своих

сожителей уйти до завтра. Пашка

не соглашался. Наконец одних

оставили нас. Потную рубашку

уже я скинул и, в грудях тугих

лицом зарывшись, торопливо пряжку

одной рукой отстегивал, другой

уже лаская холмик пуховой.

И наконец, сорвав штаны, оставшись

уже в одних носках, уже среди

девичьих ног, уже почти ворвавшись

в промежный мрак, уже на полпути

к мятежным наслаждениям, задравши

ее колени, чуя впереди,

как пишет Цвейг, пурпурную вершину

экстаза, и уже наполовину

представь себе, читатель! Не суди,

читательница! Я внезапно замер,

схватил штаны и, прошептав: «Прости,

я скоро!» – изумленными глазами

подружки провожаемый, пути

не разбирая, стул с ее трусами

и голубым бюстгальтером свалив,

дверь распахнул и выскочил, забыв

закрыть ее, промчался коридором

пустым. Бурленье адское в кишках

в любой момент немыслимым позором

грозило обернуться. Этот страх

и наслажденье облегченьем скорым

заставили забыть желанный трах

на время. А когда я возвратился,

кровать была пуста. Еще курился

окурочек с блестящею каймой

в стакане лунном. И еще витали

ее духи. И тонкою чертой

на наволочке волос. И печали

такой, и тихой нежности такой

не знал я. И потом узнал едва ли

пять раз за восемнадцать долгих лет…

Через неделю, заглянув в буфет,

ее я встретил. Наклонясь к подруге,

она шепнула что-то, и вдвоем

захохотали мерзко эти суки.

Насупившись, я вышел… Перейдем

теперь в казарму. Строгий храм науки

меня изгнал, а в мае военком…

Но все уже устали. На немножко

прерваться надо. Наливай, Сережка!

…………………………………..

Ну вот. Продолжим. Мне давалась трудно

наука побеждать… Никак не мог

я поначалу какать в многолюдном

сортире на глазах у всех. Кусок

(то бишь сержант) с улыбкой абсолютно

беззлобною разглядывал толчок

и говорил спокойно: «Не годится.

Очко должно гореть!» И я склониться

был должен вновь над чертовой дырой,

тереть, тереть, тереть и временами

в секундный сон впадать, и, головой

ударившись, опять тереть. Ручьями

тек грязный пот. И в тишине ночной

я слышал, как дурными голосами

деды в каптерке пели под баян

«Марш дембельский». Потом они стакан

мне принесли: «Пей, салабон!» С улыбкой

затравленною я глядел на них.

«Не бойся, пей!» В моей ладони липкой

стакан дрожал. Таких напитков злых

я не пивал до этого. И зыбко

все сделалось, все поплыло в моих

глазах сонливых к вящему веселью

дедов кирных. На мокрый пол присел я

и отрубился… Надобно сказать,

что кроме иерархии, с которой

четвертый год сражается печать,

но победит, я думаю, нескоро,

средь каждого призыва угадать

нетрудно и вассалов, и сеньоров,

и смердов, т. е. есть среди салаг

совсем уж бедолаги, и черпак

не равен черпаку, и даже деду

хвост поджимать приходится, когда

в неуставных китайских полукедах

и трениках является беда

к нам в строй, как беззаконная комета,

из самоволки, то есть вся среда

казарменная сплошь иерархична.

Что, в сущности, удобно и привычно

для нас, питомцев ленинской мечты.

Среди салаг был всех бесправней Жаров

Петруша. Две коронки золотых

дебильная улыбка обнажала.

На жирных ручках и лице следы

каких-то постоянных язв. Пожалуй,

он не глупее был, чем Ванька Шпак,

иль Демьянчук, иль Масич, и никак