хакуловскую медленно вела

к сортиру внучка взрослая и долго

на солнцепеке злилась и ждала.

А на закате лучик, ярче шелка

китайского, и тонкий, как игла,

сочился сзади сквозь любую щелку,

и остывал спокойный небосвод

в окошке с перекладиной. Но вот

включали свет, и наступала темень

в окошке и вообще во всем дворе.

И насекомых суетное племя

у лампочки толклось, а у дверей

светились щели… Впрочем, эта тема

отдельная. Любимый мой хорей

тут подошел бы более… В Эдеме,

как водится, был змий. В моей поэме

его мы обозначим Саша Х.

Ровесниками были мы, но Саша

был заводилой. Не возьму греха

на душу – ни испорченней, ни гаже

он не был, но труслива и тиха

была моя натура, манной кашей

размазанная. Он же был смелей

и предприимчивей. И, может быть, умней.

Поэтому, когда пора настала,

и наш животный ужас пред очком

сменился чувством новым, он, нимало

не медля, не страшась, приник зрачком

к округлым тайнам женского начала,

воспользовавшись маленьким сучком

в сортирной стенке… И боренье долга

с преступным чувством продолжалось долго

в моей душе, но наконец я пал

перед соблазном Сашкиных рассказов

и зрелищ любострастных возалкал.

Лет семь нам было. В чаяньи экстазов

неведомых я млел и трепетал.

В особенности Токишева Аза

(я вынужден фамилью изменить —

еще узнает, всяко может быть)

влекла нас, очевидно, потому,

что мы чутьем звериным уловляли

вокруг нее таинственную тьму

намеков, сплетен. У Хохловой Гали

она квартировала. Почему

в греховности ее подозревали —

неясно. Разведенкою была

она. К тому ж без своего угла.

От тридцати до сорока, а может,

и меньше было ей. Огромный бюст,

шиньон огромный, нос огромный тоже.

Тугой животик, нитка алых бус.

Метр пятьдесят с шиньоном. На «Искоже»

она была бухгалтершей. Но пусть

читатель лучше вспомнит крышку пудры

с портретом Карменситы чернокудрой.

И мы подстерегли ее! Когда

она, как мусульманке подобает,

с кувшином серебристым (лишь вода,

отнюдь не целлюлоза очищает

ислама дочерей) вошла туда,

куда опять, увы, не поспевает

тройная рифма, я за Сашкой вслед

шмыгнул в отсек соседний… Сколько лет

прошло, а до сих пор еще мне страшно

припомнить это – только Сашка смог

сучок проклятый вытащить, ужасный

раздался крик, и звон, и плеск! Мой Бог!

Остолбенев, я видел, как напрасный

крючок был сорван бурей, как Сашок

пытался мимо проскользнуть взбешенной

бухгалтерши, как оживлялся сонный,

залитый солнцем двор… Я был спасен

каким-то чудом. Почему-то Аза

заметила лишь Сашку… Как же он

был выпорот! Никто меня ни разу

так не порол. А после заточен

он был в сарай до ночи. Впрочем, сразу

уже под вечер следующего дня

к окошкам бани он манил меня.

Но тщетно… Представляю, как злорадно

из «Обозренья книжного» О. М.

посмаковал бы случай этот. Ладно.

Неинтересно это. Между тем

есть столько интересного! Отрадно

Пегасу на раздолье свежих тем

резвиться и пастись – пускай немного

воняет, но уж лучше, чем дорога

шоссейная, где тянется обоз

усталых кляч… И кстати, о дорогах!

Пыхтит и пахнет сажей паровоз,

не списанный еще. Давай-ка трогай,

и песню не забудь, и папирос

дым голубой в вагоне-ресторане

ты не забудь, и жидкий чай в стакане

с барочным подстаканником, и взгляд

в окне кромешном двойника смешного,

и как во тьме мучительно храпят

в купе соседнем, как проходишь снова

в конец вагона, и бредешь назад,

прочтя дугой начертанное слово

безжалостное «Занято». Но вот

свободно наконец. И настает

блаженства миг. И не забудь про ручку

удобную на стенке, чтобы ты

не грохнулся со стульчака, про тучки

в приспущенном окошке, красоты

необычайной, мчавшиеся кучно

со скоростью экспресса из Читы,

покуда ты, справляя напряженно

нужду большую, смотришь удивленно

на схему труб и кранов на стене.

Так не забудь! Клянусь, что не забуду!

Теперь нажми педаль. Гляди, на дне

кружок открылся, стук колес оттуда

ворвался громкий и едва ли не

тревожный ветер странствий… Но кому-то

уже приспичило… Ты только не забудь

мельканье шпал в кружочке этом… Путь