воздушный ждет теперь нас. Затхлый запах,

химически тоскливый, на борту

Аэрофлота ожидает. Трапы

отъехали. И вот гудящий Ту

парит над облаками. Бедный папа

идет меж кресел, к моему стыду,

с моим гигиеническим пакетом

в конец салона… Этим туалетам

я посвящу не более строфы.

Упомяну лишь дверцу. И конечно,

цвет жидкости, смывающей в эфир

земные нечистоты плоти грешной.

И все. Немного северней Уфы,

внедрившись внутрь равнины белоснежной,

идем мы на сниженье. Силуэт

планёра украшает мой пакет.

Сестра таланта, где же ты, сестрица?

Уж три десятка строф я миновал,

а описал покамест лишь крупицу

из тех богатств, что смутно прозревал

я сквозь кристалл магический. Вертится

нетерпеливый Рубинштейн. Бокал

влечет Сережу. Надо бы прерваться.

Итак, антракт и смена декораций.

……………………………………

Ну что ж, продолжим. Вот уже угри

язвительное зеркало являет.

Они пройдут нескоро. Но смотри —

полярное сиянье разливает

свой пламень над поселком Тикси-3,

и пышный Ломоносов рассуждает

о Божием величии не зря,

когда с полночных стран встает заря!

На бреге моря Лаптевых, восточней

впаденья Лены, гарнизон стоял.

Приехали туда мы летом. Сочный

аквамарин соленый оттенял

кумач политработы и сверхсрочный

линялый хаки. Свет дневной мешал

заснуть, и мама на ночь прикрепляла

к окну два темно-синих одеяла

солдатских. Мы вселились налегке

в барак длиннющий. За окошком сопки

из Рокуэлла Кента. Вдалеке

аэродром. У пищеблока робко

вертелся пес мохнатый, о Клыке

напомнив Белом. Серебрились пробки

от питьевого спирта под окном

общаги лейтенантской, где гуртом

герои песен Визбора гуляли

после полетов. Мертвенный покой

родимой тундры чутко охраняли

локаторы. Стройбат долбил киркой

мерзлоты вековечные. Пылали

костры, чтоб хоть немного ледяной

грунт размягчить. А коридор барака

загроможден был барахлом. Однако

в нем жизнь кишела: бегали туда —

сюда детишки, и со сковородкой

с кусками оленины (никогда

я не забуду этот вкус!) походкой

легчайшею шла мама, и вражда

со злыми близнецами Безбородко

мне омрачила первые деньки.

Но мы от темы слишком далеки.

Удобств, конечно, не было. У каждой

двери стояла бочка с питьевой

водою. Раз в неделю или дважды

цистерна приезжала с ледяной,

тугой, хрустальной влагою… Пока что

никак не уживаются со мной

злодейки-рифмы – две еще приходят,

но хоть ты тресни – третью не приводят!..

А туалет был размещен в сенях.

Уже не помню, как там было летом.

Зимою толстый иней на стенах

белел, точней, желтел под тусклым светом.

Арктический мороз вгрызался в пах

и в задницу, и лишь тепло одетым

ты мог бы усидеть, читатель мой,

над этой ледовитою дырой.

Зато зловонья не было, и проще

гораздо было яму выгребать.

Якут зловещий, темнолицый, тощий,

косноязычно поминавший мать

любых предметов, пьяный как извозчик,

верней, как лошадь пьющий… Я читать

тогда Марк Твена начал – он казался

индейцем Джо, и я его боялся…

Он приходил с киркой и открывал

дверь небольшую под крыльцом, и долго

стучал, и бормотал, и напевал,

а после желто-бурые осколки

на санки из дюраля нагружал

и увозил куда-то, глядя волком

из-под солдатской шапки. Как-то раз,

напившись, он… Но требует рассказ

введенья новых персонажей. Пара

супружеская Крошкиных жила

напротив кухни. Ведал муж товаром

на складе вещевом. Его жена

служила в Военторге. Он недаром

носил свою фамилью, но жирна

и высока была его Лариса

Геннадиевна. Был он белобрысый

и лысоватый, а она, как хром

навакшенный. Средь прапорщиков… Здрассте!

Какие еще прапоры? Потом,

лет через десять, эта злая каста

название приобретет с душком

белогвардейским. А сосед очкастый,

конечно, старшиною был. Так вот,

представь читатель, не спеша идет

в уборную Лариса. Закрывает

дверь на щеколду. Ватные штаны

с невольным содроганием снимает.

Садится над дырою. Тишины

ничто не нарушает. Испускает

она струю… Но тут из глубины

ее за зад хватают чьи-то руки!..

И замер коридор, заслышав звуки