уж не тупее Леши Пятакова,

но он был ростом меньше всех, и толст,

и грязен фантастически. Такого

казарма не прощает. Рыхлый торс

полустарушечий и полуподростковый

и на плечах какой-то рыжий ворс

в предбаннике я вижу пред собою

с гадливой и безвыходной тоскою.

Он плавать не умел. Когда старлей

Воронин нас привел на пляж солдатский,

он в маечке застиранной своей

остался на песке сидеть в дурацкой

и трогательной позе. Солоней

воды морской был среднеазиатской

озерной влаги ласковый прибой.

И даже чайки вились над волной.

А из дедов крутейшим был дед Жора,

фамилии не помню. Невысок

и, в общем, несилен он был, но взора

веселого и наглого не мог

никто спокойно выдержать, и свору

мятежных черпаков один плевок

сквозь стиснутые зубы образумить

сумел однажды ночью. Надо думать,

он на гражданке сел. А на плече

сухом и загорелом деда Жоры

наколочка синела – нимб лучей

над женской головой. «Ты мое горе», —

гласила надпись. Вместо кирзачей

он офицерский хром носил. Майора

Гладкова пышнотелую жену

он совратил. И не ее одну.

Я был тогда и вправду салабоном.

Вокне бытовки пламенел рассвет.

Степная пыль кружилась над бетоном.

А вечером был залит туалет

и умывалка золотом червонным.

Все более червонным. Сколько лет

сияет этот кафель! Как красивы

сантехники закатной переливы!..

Однажды я услышал: «Эй, боец!

Не за падло, слетай-ка за бумажкой

для дедушки!» – и понял, что крантец

мне настает. Дед Жора, тужась тяжко,

сидел с ремнем на шее. Я не лжец

и не хвастун – как все салаги, с фляжкой

в столовую я бегал для дедов,

и койки заправлял, и был готов

по ГГС ответить за храпящих

сержантов на дежурстве. Но сейчас

я понял, что нельзя, что стыд палящий

не даст уснуть, и что на этот раз

не отвертеться – выбор настоящий

я должен сделать. «Слушай, Фантомас,

(так звал он всех салаг) умчался мухой!

Считаю до одиннадцати!» Глухо

стучало сердце. Медленно прошел

я в Ленинскую комнату. Газету

я вырвал из подшивки. Как тяжел

был путь обратный. И минуту эту

нельзя мне забывать. И тут вошел

в казарму Петя. И, схвативши Петю

за шиворот, я заорал: «Бегом!

Отнес бумагу Жоре!» – и пинком

придал я Пете ускоренье… Страшно

и стыдно вспоминать, но в этот миг

я счастлив был. И весь багаж бумажный,

все сотни благородных, умных книг

не помогли мне поступить отважно

и благородно. Верный ученик

блатного мира паханов кремлевских,

я стал противен сам себе. Буковский

который раз садился за меня…

Но речь не обо мне. Поинтересней

предметы есть, чем потная возня

нечистой совести, чем жалобные песни

советского интеллигента, дня

не могущего провести, хоть тресни,

без строчки. В туалетах, например,

рисунки! Сколько стилей и манер

разнообразных – от условных палок

и треугольников до откровенных поз

совокупленья. Хохлома, и Палех,

и Гжель, и этот, как его, поднос

конечно же красивее беспалых,

безглазых этих пар. И все же нос

не стоит воротить – быть может, эти

картинки приоткроют нам секреты

искусства настоящего. Вполне

возможно, механизм один и тот же…

А надписи? Нет места на стене

свободного. И, Господи мой Боже,

чего тут только нет. Неловко мне

воссоздавать их. Буду осторожен.

Квартирных объявлений бойкий слог

там очень популярен – номерок

дается телефонный и глаголы

в первом лице, в единственном числе —

хочу, сосу, даю. И подпись – Оля

или Марина. В молодом козле,

выпускнике солнечногорской школы,

играло ретивое, на челе

пот выступал, я помню, от волненья.

Хоть я не верил в эти объявленья.

Встречались и похабные стишки

безвестных подражателей Баркова.

И зачастую даже потолки

являли взору матерное слово:

всем тем, кто ниже ростом, шутники

минетом угрожали. Но сурово

какой-то резонер грозил поэту,

который пишет здесь, а не в газету!..

Вот, в сущности, и все. Давно пора

мне закругляться. Хоть еще немало

в мозгу моем подобного добра —

и липкий кафель Курского вокзала,

и на простынке смертного одра

носатой утки белизна, и кала

анализ в коробке, и турникет

в кооперативном платном нужнике.