Блажен, кто видит и внимает!

Хотя он тоже умирает.

И ничего не понимает,

и, как осенний лист, дрожит!

Он Жириновского страшится,

и может скурвиться и спиться,

и, по рассказам очевидцев,

подчас имеет бледный вид.

Блажен озлобленный пиит.

Незлобивый блажен тем паче!

В террасе с тещею судача,

над вымыслами чуть не плача,

блажен – хотя и неумен.

Вон ива над рекой клонится,

а вон химкомбинат дымится,

и все физические лица

блаженны – всяк на свой фасон,

хотя предел им положен.

Блажен, кто сонного ребенка

укрыв, целует потихоньку,

полощет, вешает пеленки

и вскакивает в темноте,

дыханья детского не слыша,

и в ужасе подходит ближе

и слышит, слава Богу, слышит

сопенье! И блаженны те

и эти вот. И те, те, те.

А может быть, еще блаженней,

кто после семяизверженья

во мгле глядит на профиль женин

и курит. И блажен стократ

муж, не входящий ни в советы,

ни в ССП, ни в комитеты,

не вызываемый при этом

в нарсуд или военкомат.

Блажен и ты, умерший брат.

Блаженны дядьки после пьянки,

играющие в футболянку.

Блажен пацан, везущий санки

на горку и летящий вниз.

Блажен мужик с подбитым глазом —

легко отделался, зараза!

Поэтому и маршал Язов

блажен, и патриот Алкснйс

(ему же рифма – Бурбулис).

Блажен закончивший прополку,

блажен глазеющий без толку

в окно на «Жигули» и «Волги»,

блажен, на утренней заре,

поеживаясь и зевая,

вотще взыскующий трамвая,

блажен, кто дембельнулся в мае,

кто дембельнулся в ноябре!

Блажен и зверь в своей норе.

Блажен вкусивший рюмку водки,

закусывающий селедкой,

притискивающий молодку.

Кино, вино и домино —

блаженство тоже! Шуры-муры,

затеянные нами сдуру,

дают в итоге Шуру, Муру,

а это – чудо, и оно

зовется благом все равно!

А малосольный огуречик?

А песня, слышная далече?

А эти очи, перси, плечи?

А этот зад? А этот свет,

сквозь туч пробившийся? А эти,

горящие в потоке света,

стекляшки старого буфета?

А этот комплексный обед?

Ужели мало? Вовсе нет!

Блаженств исполнен мир гремучий.

Почто ж гнездится страх ползучий,

и ненависть клубится тучей

в душе несмысленной твоей?

И что ты рек в сердцах, безумец?

Однообразно, словно зуммер,

гудит привычная угрюмость.

Взгляни на птиц и на детей!

Взгляни на лилии полей.

Твой краткий век почти что прожит.

Прошедшее томит и гложет.

Кто жил и мыслил, тот не может

в душе не презирать себя.

Претензий с каждым годом меньше.

Долги растут. Детей и женщин

учитывай. Еще блаженьше

ты станешь, боль и стыд стерпя,

гордыню в сердце истребя.

Найди же мужество и мудрость,

чтоб написать про это утро,

про очи женщины-лахудры,

распахнутый ее халат,

про свет и шум в окне раскрытом,

бумагой мокрою промытом,

про Джойса на столе накрытом

(и надо бы – да лень читать).

Блажен, кто может не вставать.

Водопровод – блаженство тоже!

Упругий душ утюжит кожу.

Клокочет чайник. Ну так что же?

Продолжим? – Ласковый Зефир

листву младую чуть колышет.

Феб светозарный с неба пышет.

Блажен, кто видит, слышит, дышит,

счастлив, кто посетил сей мир!

Грядет чума. Готовьте пир.

Столь светлая – аж золотая! —

весенняя зелень сквозит.

Вверху облака пролетают,

а снизу водичка блестит.

Направо, налево – деревья.

Вот тут – ваш покорный слуга.

Он смотрит направо, налево

и вверх, где плывут облака.

Плывите! Я тоже поплыл бы,

коль был бы полегче чуть-чуть,

высокому ветру открыл бы

уже поседевшую грудь!

И так вот – спокойный и чистый,

лениво вертя головой,

над этой землей золотистой…

Такой вот, простите, херней,

такою вот пошлостью вешней,

и мусорной талой водой,

и дуростью клейкой и нежной

наполнен мой мозг головной!

Спинной же сигналит о том, что

кирзовый ботинок протек,

что сладко, столь сладко – аж тошно,

аж страшно за этот денек.

Отцвела-цвела черемуха-черемуха,

расцвела, ой, расцвела-цвела сирень!

У Небесного Царя мы только олухи.

Ах, лень-матушка, залетка моя лень!

По поднебесью шустришь, моя касаточка,

в теплом омуте, ой, рыбка ты моя,

змейка тихонькая в травушке-муравушке,

лень-бесстыдница, заступница моя.

Ой, сирени мои, яблони-черемухи,

ой ты дольче фар ниентишко мое!

А чего? – да ничего – да ничегошеньки,

ну ей-богу, право слово, ничего!

Зелень-мелень, спирт «Рояль» разбавлен правильно.

Осы с мухами кружатся над столом.

Владислав Фелицианович, ну правда же,

ну ей-богу же, вторая соколом!

Как я бу… ой, и вправду как же буду я

отвечать и платить за это всё?

Ой сирень, ой ты счастьишко приблудное,

лоботрясное, ясное мое.