Когда фонарь пристанционный

клен близлежащий освещает

и черноту усугубляет

крон отдаленных, ив склоненных,

а те подчеркивают светлость

закатной половины неба,

оно ж нежданно и нелепо

воспоминанье пробуждает

о том, что в полночь вот такую

назад лет двадцать иль пятнадцать,

когда мне было восемнадцать,

нет, двадцать, я любил другую,

но свет вот так же сочетался,

и так же точно я старался

фиксировать тоску и счастье,

так вот, когда фонарь на рельсы

наводит блеск, и семафоры

горят, и мимо поезд скорый

«Ташкент – Москва» проносит окна,

и спичка, осветив ладони,

дугу прочертит над перроном

и канет в темноте июльской,

и хочется обнять, и плакать,

и кануть, словно эта спичка,

плевать, что эта электричка

последняя, обнять, и плакать,

и в темные луга и рощи

бежать, рюкзак суровой тещи

оставив на скамейке, – это

пример использованья света

в неблаговидных в общем целях

воздействия на состоянье

психическое, а быть может,

психофизическое даже

реципиента.

На слова, по-моему, Кирсанова

песня композитора Тухманова

«Летние дожди».

Помнишь? – Мне от них как будто лучше…

та-та-та-та… радуги и тучи

будто та-та-та-та впереди.

Я припомнил это, наблюдая,

как вода струится молодая.

Дождик-дождик, не переставай!

Лейся на лысеющее темя,

утверждай, что мне еще не время,

пот и похоть начисто смывай!

Ведь не только мне как будто лучше,

а, к примеру, ивушке плакучей

и цветной капусте, например.

Вот он дождь – быть может, и кислотный.

Радуясь, на блещущие сотки

смотрит из окна пенсионер.

Вот и солнце между туч красивых,

вот буксует в луже чья-то «Нива»,

вот и все, ты только погоди!

Покури спокойно на крылечке,

посмотри – замри, мое сердечко,

вдруг и впрямь та-та-та впереди!

Вот и все, что я хотел напомнить.

Вот и все, что я хотел исполнить.

Радуга над Шиферной висит!

Развернулась радуга Завета,

преломилось горестное лето.

Дальний гром с душою говорит.

Меж тем отцвели хризантемы, а также

пурпурный закат догорел

за химкомбинатом, мой ангел. Приляг же,

чтоб я тебе шепотом спел.

Не стану я лаской тебя огневою,

мой друг, обжигать, утомлять,

ведь в сердце отжившем моем все былое

опять копошится, опять!

Я тоже в часы одинокие ночи

люблю, грешным делом, прилечь.

Но слышу не речи и вижу не очи,

не плечи в сиянии свеч.

Я вижу курилку, каптерку, бытовку,

я слышу команду «Подъем!»,

политподготовку и физподготовку,

и дембельский алый альбом.

Столовку, перловку, спецовку, ментовку,

маевку в районном ДК,

стыковку, фарцовку и командировку,

«Самтрест», и «Рот Фронт», и «Дукат»!

И в этой-то теме – и личной, и мелкой! —

кручусь я опять и опять!

Кручусь поэтической Белкой и Стрелкой,

покуда сограждане спят.

Кручусь Терешковой, «Союз-Аполлоном»

над круглой советской землей,

с последним на «Русскую водку» талоном

кружусь над забытой страной!

«Чому я ни сокил?» – поют в Шепетовке,

плывет «Сулико» над Курой,

и пляшут чеченцы на пальчиках ловко,

и слезы в глазах Родниной!

Великая, Малая, Белая Мама

и прочая Родина-Мать!

Теперь-то, наверно, не имешь ты сраму,

а я продолжаю имать.

Задравши штаны, выбираю я пепси,

но в сердце – «Дюшес» и «Ситро»,

пивнуха у фабрики имени Лепсе,

«Агдам» под конфетку «Цитрон»!

Люблю ли я это? Не знаю. Конечно.

Конечно же нет! Но опять

лиризм кавээновский и кагэбэшный

туманит слезою мой взгляд!

И с глупой улыбкой над алым альбомом

мурлычу Шаинского я.

Чому ж Чип и Дэйл не спешат мне на помощь,

без сахара «Орбит» жуя?

Чому ж я ни сокил? Тому ж я не сокол,

что каркаю ночь напролет,

что плачу и прячусь от бури высокой…

А впрочем, и это пройдет.

Тогда я спою тебе, ангел мой бедный,

о том, как лепечет листва,

как пахнет шиповник во мгле предрассветной,

как ветхие гаснут слова,

как все забывается, все затихает,

как чахнет пурпурный закат,

как личная жизнь не спеша протекает

и не обернется назад.

Читатель, прочти вот про это —

про то, что кончается лето,

что я нехорош и немолод,

что больше мне нравится город,

хоть здесь и гораздо красивей,

что дремлют плакучие ивы,

что вновь магазин обокрали,

а вора отыщут едва ли,

что не уродилась картошка,

что я умирал понарошку,

но вновь как ни в чем не бывало

живу, не смущаясь нимало,

что надо бы мне не лениться,

что на двадцать третьей странице

забыт Жомини и заброшен,

что скоро московская осень

опять будет ныть и канючить

со мной в унисон, что плакучий

я стал, наподобие ивы,

что мне без тебя сиротливо,

читатель ты мой просвещенный,

и что на вопрос твой резонный:

«А на хрен читать мне про это?» —

ответа по-прежнему нету.