Серо-черной, не очень суровой зимою

в низкорослом райцентре средь волжских равнин

был я в командировке. Звалося «Мечтою»

то кафе, где сметаной измазанный блин,

отдающий на вкус то ли содой, то ль мылом,

поедал я на завтрак пред тем, как идти

в горсовет, где, склонясь над цифирью унылой,

заполнял я таблицы. Часам к девяти

возвращались мы с Васькой в гостиницу «Волга»,

накупивши сырков, беляшей и вина

(в городке, к сожалению, не было водки).

За стеною с эстампом была нам слышна

жизнь кавказцев крикливых с какою-то «Олгой»

и с дежурною по этажу разбитной.

Две недели тянулись томительно долго.

Но однажды в ларьке за стеклянной «Мечтой»

я увидел – глазам не поверив сначала —

«Солнцедар»!! В ностальгическом трансе торча,

я купил – как когда-то – портфель «Солнцедара»,

отстояв терпеливо почти два часа.

Возмущенный Василий покрыл матюками

мой портфель и меня. Но смирился потом.

И (как Пруста герой) по волнам моей памяти

вмиг поплыл я, глоток за глотком…

И сейчас же в ответ что-то грянули струны

самодельных электрогитар!

И восстала из тьмы моя бедная юность,

голубой заметался пожар!

Видишь – медленно топчутся пары в спортзале.

Завуч свет не дает потушить.

Белый танец. Куда ты, Бессонова Галя?

Без тебя от портвейна тошнит!

Быстрый танец теперь. Чепилевский и Филька

вдохновенно ломают шейка.

А всего-то одна по ноль восемь бутылка,

да и та недопита слегка!

Но, как сомовский Блок у меня над диваном,

я надменно и грустно гляжу.

Завуч, видно, ушла. В этом сумраке странном

за Светланою К. я слежу.

И проходит Она в темно-синем костюме,

как царица блаженных времен!

Из динамиков стареньких льется «My woman!».

Влагой терпкою я оглушен.

Близоруко прищурясь (очков я стесняюсь)

в электрическом сне наяву,

к шведской стенке, как Лермонтов, я прислоняюсь,

высоко задирая главу.

Я и молод, и свеж, и влюблен, и прыщами

я не так уж обильно покрыт.

Но все ночи и дни безнадежное пламя

у меня меж ногами гудит!

И отчаянье нежно кадык мне сжимает,

тесно сердцу в родимом дому.

Надвигается жизнь. Бас-гитара играет.

Блок взирает в грядущую тьму.

И никто не поймет. На большой переменке

«Яву» явскую с понтом куря,

этой формой дурацкой сортирную стенку

отираю… Настанет пора

и тогда все узнают, тогда все оценят,

строки в общей тетради прочтут

с посвященьем С.К… Но семейные сцены

утонченную душу гнетут.

И русичка в очках, и физрук в олимпийке,

и отец в портупее, и весь

этот мир, этот мир!.. О моя Эвридика!

О Светлана, о светлая весть,

лунный свет, и пресветлое лоно, и дальше

в том же духе – строка за строкой —

светоносная Веста, и Сольвейг, и даже

влага ласк!.. Но – увы – никакой

влаги ласк (кроме собственноручной) на деле

наяву я еще не видал.

Эвридика была не по возрасту в теле,

фартук форменный грудь не вмещал.

И конечно, поверьями древними веял

ниже юбки упругий капрон.

Ей бы шлейф со звездами, и перья, и веер…

В свете БАМовских тусклых знамен

мы росли, в голубом и улыбчивом свете

«Огоньков», «Кабачков», КВН.

Рдел значок комсомола на бюсте у Светы,

и со всех окружающих стен

(как рентген, по словам Вознесенского) зырил

человечный герой «Лонжюмо».

Из Москвы возвращались с колбаской и сыром,

с апельсинами – даже зимой.

Дети страшненьких лет забуревшей России,

Фантомасом взращенный помет,

в рукавах пиджаков мы портвейн проносили,

пили, ленинский сдавши зачет.

И отцов поносили, Высоцкого пели,

тротуары клешами мели.

И росли на дрожжах, но взрослеть не взрослели,

до сих пор повзрослеть не смогли…

ВИА бурно цвели. И у нас, натурально,

тоже был свой ансамбль – «Альтаир».

Признаюсь, и вокально, и инструментально

он чудовищен был. Но не жир

(как мой папа считал) был причиной того, что

мы бесились – гормоны скорей

и желание не соответствовать ГОСТу

хоть чуть-чуть, хоть прической своей!

«Естердей, – пел солист, – ол май трабыл…», а дальше

я не помню уже, хоть убей.

Фа мажор, ми минор… Я не чувствовал фальши.

«Самсинг вронг…» Ре минор. Естердей.

А еще были в репертуаре пьесенки

«Но то цо» и «Червонных гитар».

«Нэ мув ниц», например. Пели Филька и Венька.

Я завидовал им. Я играл

на басу. Но не пел. Даже «Ша-ла-лу-ла-ла»

подпевать не доверили мне.

Но зато уж ревела моя бас-гитара,

весь ансамбль заглушая вполне.

Рядом с Блоком пришпилены были к обоям

переснятые Йоко и Джон,

Ринго с Полом. Чуть ниже – пятно голубое,

огоньковский Дега… Раздражен

грохотанием магнитофонной приставки

«Нота-М», появлялся отец.

Я в ответ ему что-то заносчиво тявкал.

Вот и мама. «Сынок твой наглец!» —

сообщает ей папа. Мятежная юность

не сдается. Махнувши рукой,

папа с «Красной Звездой» удаляется. Струны

вновь терзают вечерний покой.

А куренье?! А случай, когда в раздевалке

завуч Берта Большая (она

так за рост и фигуру свою прозывалась)

нас застукала с батлом вина?!

(Между прочим, имелась другая кликуха

у нее – «Ява-100».) До конца

буду я изумляться присутствию духа,

доброте и терпенью отца.

Я конечно же числил себя альбатросом

из Бодлера. В раскладе таком

папа был, разумеется, грубым матросом,

в нежный клюв он дышал табаком!

(Это – аллегорически. В жизни реальной

папа мой никогда не курил.

Это я на балконе в тоске инфернальной,

притаившись во мраке, дымил.)

Исчерпавши по политработе знакомый

воспитательных мер арсенал,

«Вот ты книги читаешь, а разве такому

книги учат?» – отец вопрошал.

Я надменно молчал. А на самом-то деле

не такой уж наивный вопрос.

Эти книги – такому, отец. Еле-еле

я до Пушкина позже дорос.

Эти книги (особенно тот восьмитомник)

подучили меня, увели

и поили, поили смертельной истомой,

в петербургские бездны влекли.

Пусть не черная роза в бокале, а красный

«Солнцедара» стакан и сырок,

но излучины все пропитались прекрасно,

льется дионисийский восторг.

Так ведь жили поэты? Умру под забором,

обывательских луж избежав.

А леса криптомерий и прочего вздора

заслоняли постылую явь.

Смысл неясен, но томные звуки прекрасны.

Темной музыкой взвихренный снег.

Уводил меня в даль Крысолов сладкогласый

дурнопьяный Серебряный век.

Имена и названья звучали как песня —

Зоргенфрей, Черубина и Пяст!

Где б изданья сыскать их творений чудесных,

дивных звуков наслушаться всласть!

И какими ж они оказались на деле,

когда я их – увы – прочитал!

Даже Эллис, волшебный, неведомый Эллис,

Кобылинским плешивым предстал!

Впрочем, надо заметить, что именно этот

старомодного чтения круг

ледяное презрение к власти Советов

влил мне в душу. Читатель и друг,

помнишь? «Утренней почты» воскресные звуки,

ждешь, что будет в конце, но опять

Карел Гот! За туманом торопится Кукин.

Или Клячкин? Не стоит гадать.

Пестимея Макаровна строила козни,

к пятой серии Фрол прозревал,

и опять Карел Гот! И совсем уже поздно

соблазнительно ляжки вздымал

Фридрих Штадт, незабвенный Палас. О детанте

Зорин, Бовин и Цветов бубнят.

Масляков веселится и ищет таланты.

Фигуристски красиво скользят.

Литгазета клеймит Солженицера, там же

врет поэт про знакомство с Леже,

и описана беспрецедентная кража,

впрочем, стрелочник пойман уже.

И когда б не дурацкая страсть к зоргенфреям,

я бы к слуцким, конечно, припал.

что, наверно, стыдней и уж точно вреднее,

я же попросту их не читал.

Был я юношей смуглым со взором горящим,

демонически я хохотал

над «Совдепией». Нет, я не жил настоящим,

Гамаюну я тайно внимал.

Впрочем, все эти бездны, и тайны, и маски

не мешали щенячьей возне

с Чепилевским, и Филькой, и Масиным Васькой

в мутноватой сенежской волне.

Или сенежской, как говорили в поселке,

расположенном на берегу,

огороженном – чтобы дары Военторга

не достались лихому врагу.

Старшеклассники, мы с дембелями якшались,

угощали их нашим вином

и, внимая их россказням, мы приучались

приблатненным болтать матерком.

Как-то так уживалась Прекрасная Дама

с той, из порнографических карт,

дамой пик с несуразно большими грудями.

На физре баскетбольный азарт

сочетался с тоскою, такою тоскою,

с роковою такою тоской,

что хоть бейся о стенды на стенах башкою

или волком Высоцкого вой!

Зеркала раздражали и усугубляли

отвращение к жизни, хотя

сам я толком не выбрал еще идеала,

перед старым трельяжем вертясь —

иль утонченность, бледность, круги под глазами,

иль стальной Гойки Митича торс,

или хаер хипповский с такими очками,

как у Леннона?.. Дамы и герлс,

и индейские скво, и портовые шлюхи,

и Она… Но из глуби зеркал

снова коротко стриженный и близорукий

толстогубый подросток взирал.

Но желаннее образов всех оставался

тот портрет над диваном моим.

Как старался я, как я безбожно кривлялся,

чтоб хоть чуточку сблизиться с ним!

Как я втягивал щеки, закусывал губы!

Нет! Совсем не похож, хоть убей.

И еще этот прыщ на носу этом глупом!

Нет, не Блок. Городецкий скорей.

Все равно! Совпадений без этого много!

Ну, во-первых, родной гарнизон

не случайно почти что в имении Блока

был по воле судеб размещен!

Не случайно, я знал, там, за лесом зубчатым

километрах в пяти-десяти

юный Блок любовался зловещим закатом

в слуховое окно! И гляди —

не случайно такие ж багровые тучи

там сияют, в безбрежность маня!

Как Л. Д. Менделееву, друг наилучший

не случайно увел у меня

Свету К.!.. И она не случайно похожа

толщиной на предтечу свою!

Не случайно, отбив ее четвертью позже,

я в сонетах ее воспою!

Воспою я в венках и гирляндах сонетов,

вирелэ, виланелей, секстин,

и ронделей, и, Боже ты мой, триолетов,

и октав, и баллад, и терцин!

И добьюсь наконец! Незабвенною ночью

на залитой луной простыне

Света К., словно Вечная Женственность, молча,

отбивалась и льнула ко мне!

А потом отдалась! Отдавалась грозово!

Отдается и ждет, что возьму!

Я стараюсь, я пробую снова и снова,

я никак не пойму почему!

Что же делать? Ворота блаженства замкнуты!

Ничего, как об стенку горох.

Силюсь вспомнить хоть что-нибудь из «Кама сутры».

Смотрит холодно сомовский Блок.

Чуть не плачу уже. Час разлуки все ближе.

Не выходит. Не входит никак…

………………………………..

И во сне я шептал: «Подними, подними же!

Подними ей коленки, дурак!» —

и проснулся на мглистом, холодном рассвете

безнадежного зимнего дня.

И двойник в зазеркалии кафельном встретил

нехорошей ухмылкой меня.

За стеной неуемные азербайджанцы

принимались с утра за свое

и кричали, смеясь, про какую-то Жанку…

Что ж ты морщишься, счастье мое?

Душ принять не хватало решимости. Боже!

Ну и рожа! Саднило в висках.

И несвежее тело с гусиною кожей

вызывало брезгливость и страх.

И никак не сбривалась седая щетина.

В животе поднималась возня.

И, смешавшись во рту, никотин с помарином,

как два пальца, мутили меня.

Видно, вправду пора приниматься за дело,

за пустые делишки свои.

Оживал коридор. Ретрансляция пела

и хрипела заре о любви.