От благодарности и страха

совсем свихнулася душа,

над этим драгоценным прахом

не двигаясь и не дыша.

Над драгоценным этим миром,

над рухлядью и торжеством,

над этим мирозданьем сирым

дрожу, как старый скопидом.

Гарантий нет. Брюллов свидетель.

В любой момент погаснет свет,

порвутся радужные сети,

прервется шествие планет.

Пока еще сей шарик нежный

лежит за пазухой Христа,

но эти ризы рвет прилежно

и жадно делит сволота.

В любой момент задует ветер

сию дрожащую свечу,

сияние вишневых веток,

и яблоню, и алычу,

протуберанцев свистопляску,

совокупления поток,

и у Гогушиных в терраске

погаснет слабый огонек!

Погаснет мозг. Погаснут очи.

Погаснет явский «Беломор».

Блистание полярной ночи

и луга Бежина костер.

Покамест полон мир лучами

и неустойчивым теплом,

прикрой ладошкой это пламя,

согрей дыханьем этот дом!

Не отклоняйся, стой прямее,

а то нарушится баланс,

и хрустнет под ногой твоею

сей Божий мир, сей тонкий наст,

а то нарушишь равновесье

и рухнет в бездны дивный шар!

Держись, душа, гремучей смесью

блаженств и ужасов дыша.

Да нет же! Со страхом, с упреком

Гляжу я на кухне в окно.

Там где-то, на юго-востоке

стреляют, как будто в кино.

Ползет БТР по ущелью,

но не уползет далеко.

Я склонен к любви и веселью.

Я трус. Мне понять нелегко,

что в этом мозгу пламенеет?

Кем этот пацан одержим?

Язык мой веселый немеет.

Клубится Отечества дым.

И едкими полон слезами

мой взгляд. Не видать ни хрена.

Лишь страшное красное знамя

ползет из фрейдистского сна.

И пошлость в обнимку со зверством

за Правую Веру встает,

и рвется из пасти разверстой

волшебное слово – «Народ!»

Как я ненавижу народы!

Я странной любовью люблю

прохожих, и небо, и воды,

язык, на котором корплю.

Тошнит от народов и наций,

племен и цветастых знамен!

Сойдутся и ну разбираться,

кем именно Крым покорен!

Семиты, хамиты, арийцы —

замучишься перечислять!

Куда ж человечику скрыться,

чтоб ваше мурло не видать?

Народы, и расы, и классы

страшны и противны на вид,

трудящихся мерзкие массы,

ухмылка заплывших элит.

Но странною этой любовью

люблю я вот этих людей,

вот эту вот бедную кровлю

вот в этой России моей.

Отдельные лица с глазами,

отдельный с березой пейзаж

красивы и сами с усами!

Бог мой, а не ваш и не наш!

Я чайник поставлю на плитку,

задерну на кухне окно.

Меня окружают пожитки,

любимые мною давно —

и книжки, и кружки, и ложки,

и плюшевый мишка жены.

Авось проживем понемножку.

И вправду – кому мы нужны?

В Коньково-то вроде спокойно.

Вот только орут по ночам.

Стихи про гражданские войны

себе сочиняю я сам.

Я – трус. Но куда же я денусь.

Торчу тут, взирая на страх…

Тяжелый и теплый младенец

притих у меня на руках.

Наш лозунг – «А вы мне не тыкайте!»

«А ты мне не вякай!» – в ответ.

Часы и столетия тикают,

консенсуса нету как нет.

Фиксатый с похмелья кобенится.

Очкастый потеет и ждет.

Один никуда тут не денется,

другой ни хрена не поймет.

В трамвае, в подсобке, в парламенте

все тот же пустой диалог.

Глядишь – кто-то юный и пламенный

затеплил бикфордов шнурок.

Беги, огонечек, потрескивай,

плутай по подвалам, кружи…

Кому-то действительность мерзкая,

но мне-то – сестра моя жизнь!

Да тычьте вы, если вам тычется!

Но дайте мне вякнуть разок —

по-моему, меж половицами

голубенький вьется дымок.

Чайник кипит. Телик гудит.

Так незаметно и жизнь пролетит.

Жизнь пролетит, и приблизится то,

что атеист называет Ничто,

что Баратынский не хочет назвать

дочерью тьмы – ибо кто тогда мать?

Выкипит чайник. Окислится медь.

Дымом взовьется бетонная твердь.

Дымом развеются стол и кровать,

эти обои и эта тетрадь.

Так что покуда чаевничай, друг…

Время подумать, да все недосуг.

Время подумать уже о душе,

а о другом поздновато уже.

Думать, лежать в темноте. Вспоминать.

Только не врать. Если б только не врать.

Вспомнить, как пахла в серванте халва,

и подобрать для серванта слова.

Вспомнить, как дедушка голову брил.

Он на ремне свою бритву точил.

С этим ремнем по общаге ночной

шел я, качаясь. И вспомнить, какой

цвет, и какая фактура, и как

солнце, садясь, освещало чердак…

Чайник кипел. Примус гудел.

Толик Шмелев мастерил самострел.