Любимая, когда впервые мне

ты улыбнулась ртом своим беззубым,

точней, нелепо растянула губы,

прожженный и потасканный вполне,

я вдруг поплыл – как льдина по весне,

осклабившись в ответ светло и тупо.

И зазвучали ангельские трубы

и арфы серафимов в вышине!

И некий голос властно произнес:

«Incipit vita nova!» Глупый пес,

потягиваясь, вышел из прихожей

и ткнул свой мокрый и холодный нос

в живот твой распеленутый. О Боже!

Как ты орешь! Какие корчишь рожи!

И с той январской ночи началось!

С младых ногтей алкавший Абсолюта

(нет, не того, который за валюту

мне покупать в Стокгольме довелось,

который ныне у платформы Лось

в любом ларьке поблескивает люто),

я, полусонный, понял в ту минуту,

что вот оно, что все-таки нашлось

хоть что-то неподвластное ухмылкам

релятивизма, ни наскокам пылким

дионисийских оголтелых муз!

Потом уж, кипятя твои бутылки

и соски под напев «Европы-плюс»,

я понял, что еще сильней боюсь.

Но в первый раз, когда передо мной

явилась ты в роддоме (а точнее —

во ВНИЦОЗМИРе), я застыл скорее

в смущенье, чем в восторге. Бог ты мой!

Как странен был нездешний облик твой.

А взгляд косящий и того страннее.

От крика заходясь и пунцовея,

три с лишним килограмма чуть живой

ничтожной плоти предо мной лежало,

полметра шевелилось и взывало

бессмысленно ко мне, как будто я

сам не такой же… Мать твоя болтала

с моею тещей. И такси бежало,

как утлый челн, в волнах небытия.

И понял я, что это западня!

Мой ужас, усмиренный только-только,

пошел в контрнаступление. Иголки,

булавки, вилки, ножницы, звеня,

к тебе тянулись! Всякая фигня

опасности таила втихомолку.

Розетка, кипяток, котенок Борька,

балкон и лифт бросали в дрожь меня.

А там, во мгле грядущей, поджидал

насильник, и Невзоров посылал

ОМОН на штурм квартиры бедной нашей,

АЭС взрывались… Бездны на краю

уже не за свою, а за твою

тончайшую я шкуру трясся, Саша.

Шли дни. Уже из ложки ела ты.

Вот звякнул зуб. Вот попка округлилась.

Ты наливалась смыслом, ты бесилась,

агукала средь вечной пустоты.

Шли съезды. Шли снега. Цвели цветы.

Цвел диатез. Пеленки золотились.

Немецкая коляска вдаль катилась.

И я забыл мятежные мечты.

Что слава? Что восторги сладострастья?

Что счастие? Наверно, это счастье.

Ты собрала, как линзочка, в пучок

рассеянные в воздухе ненастном

лучи любви, и этот свет возжег —

да нет, не угль – лампадный фитилек.

Чтоб как-то структурировать любовь,

избрал я форму строгую сонета.

Катрена два и следом два терцета.

abba. Поэтому морковь

я тру тебе опять. Не прекословь! —

как Брюсов бы сказал. Морковка эта

полезнее котлеты и конфеты.

abba. И вот уже свекровь

какая-то (твоя, наверно) прется

в злосчастный стих. ccdc. Бороться

нет сил уж боле. Зря суровый Дант

не презирал сонета. Остается

dd, Сашура. Фант? Сервант? Сержант?

А может, бант? Нет, лучше бриллиант.

Я просыпаюсь оттого, что ты

пытаешься закрасить мне щетину

помадою губной. И так невинно

и нагло ты хохочешь, так пусты

старанья выбить лживое «Прости,

папулечка!», так громогласно псина

участвует в разборке этой длинной,

и так полны безмозглой чистоты

твои глаза, и так твой мир огромен,

и неожидан, и притом укромен,

и так твой день бескраен и богат,

что даже я, восстав от мутной дремы,

продрав угрюмый и брезгливый взгляд,

не то чтоб счастлив, но чему-то рад.

Ну вот твое Коньково, вот твой дом

родной, вот лесопарк, вот ты на санках,

визжа в самозабвеньи, мчишься, Санька,

вот ты застыла пред снеговиком,

мной вылепленным. Но уже пушком

покрылись вербы, прошлогодней пьянки

следы явила вешняя полянка,

и вот уж за вертлявым мотыльком

бежишь ты по тропинке. Одуванчик

седеет и лысеет, и в карманчик

посажен упирающийся жук.

И снова тучи в лужах ходят хмуро…

Но это все с тобою рядом, Шура,

спираль уже, а не порочный круг.

«Ну что, читать?.. У Лукоморья дуб

зеленый… Да, как в Шильково… златая…

ну золотая, значит, вот такая,

как у меня кольцо…» Остывший суп

десертной ложкой тыча мимо губ,

ногой босою под столом болтая,

обедаешь, а я тебе читаю

и раздражаюсь потихоньку. Хлюп —

картошка в миску плюхается снова.

Обсценное я сглатываю слово.

«Ешь, а не то читать не буду, Саш!

…на дубе том…» – «Наш Том?!» – «Не понимаю,

что – наш?» – Но тут является, зевая,

легчайший на помине Томик наш.