На следующее утро я уже был в Майкопе. Я направился к гостинице – трехэтажному розовому зданию, – надеясь поскорее увидеть Джи.

– Куда торопитесь, матрос Морковкин? – окликнул чей-то знакомый голос.

Я обернулся, но никого не заметил.

– Эй, турыст-тыптымат! Тут тебе не здесь! Мы тебя быстро отвыкнем! – этот голос был мне незнаком.

Я осмотрелся и заметил под навесом пивной палатки Джи, Шеу и крепкого сложения человека лет сорока, с кудрявой бородкой. Они мирно выпивали утреннюю кружку прохладного золотистого пива, отщипывая кусочки вяленой рыбы, лежавшей перед ними на белом столике.

Мы все расхохотались. Я подошел к ним, сбросил сумку и, заказав кружку пива, принялся за рыбу, которая таяла во рту, наполняя живот невероятным удовольствием.

– Ну что, жив братушка? – улыбнулся Джи. – Познакомься со Стасом, моим давним приятелем, новым барабанщиком "Кадарсиса".

– Добрался, но с такими приключениями, – сказал я, – что мало не покажется.

– А это для оттенения радости встречи, – бросил Стас, потягивая пенящееся пиво.

– Приехал просветляться? – усмехнулся Шеу и оторвал от рыбы аппетитный бок.

– Зачем смеяться над бедным Петруччо, – заступился Стас,

– он и так настрадался.

– Недавно Росконцерт посылал Нормана в Гаагу, представлять Россию на джазовом фестивале Северного моря, – произнес Джи, – а сегодня, из особого чувства равновесия, – в казачью станицу Венцы.

– Соблюдение законов абсурда – великое искусство, – засмеялся Шеу.

– Кстати, об абсурде, – добавил Стас. – Петраков получил повышение – теперь он еще и костюмер "Кадарсиса".

Попив пивка, я забросил вещи в номер Джи и направился загружать аппаратуру Джи носил ящики с новым рабочим "Кадарсиса", фамилия которого была Бредихин, а мне предложил поработать с Петраковым.

Петраков был тих как овечка. Он подозрительно цепко ухватился за ящик и, заметно пошатываясь, понес его со мной к автобусу

– Не думайте, господа, что я пьян, – недовольно пробормотал он, зацепившись ногой о трещину в асфальте.

По дороге в казачью станицу он еще держался, но при расстановке сцены вдруг упал навзничь и намертво отключился.

– Ну и напился, собака, – ворчал Шеу, оттаскивая его за кулисы и маскируя фанерным плакатом с намалеванным Ильичом.

– Где моя черная концертная бабочка? – возмущался Норман, бегая по убогому зданию клуба. – Гурий, – приказал он, увидев меня, – немедленно разыскать Петракова и узнать, куда он спрятал мою бабочку Иначе вы будете отвечать за срыв концерта.

Перепугавшись, я ринулся расталкивать пьяного в стельку Петракова.

– Отстань, бродяга, – вяло отмахивался Петраков, – я тебе покажу, кто тут главный. Я – бывший матрос речного флота, а ты кто?

– Да вот она! – закричал Шеу, доставая бабочку из лакированного ботинка Нормана.

Норман брезгливо сморщился, но все-таки прицепил ее к белому воротничку рубашки.

– В следующий раз я ее так упрячу, что она никому не достанется, – прохрипел костюмер Петраков и мудро отключился.

Норман, отрепетировав партитуру на скорую руку, начал концерт, и мы спокойно смогли устроиться в пустой комнатке за сценой. Я отслеживал себя, описывал события, а Джи потягивал пиво из темной бутылки, сидя в черном кожаном кресле. Зашел рабочий сцены Дима Бредихин, с блестящим бутербродом в руке, и, сев напротив Джи, ехидно произнес:

– Если ты, как я слыхал, мудрый человек, то скажи, как мне разбогатеть?

– Для начала тебе нужно обрести внутреннее богатство, чтобы ты, даже сидя в глухом углу своей тюрьмы, мог истинно творить.

– Спасибо, – обиделся Дима и вскочил со стула.

Бутерброд вырвался из рук и прочно приклеился маслом к его новым джинсам. Бредихин мгновенно позеленел и вылетел из гримерной.

– Страж порога не дремлет, – произнес Джи и углубился в "Философию свободы" господина Бердяева.

В очищенном от простонародья пространстве мне стало легче дышать, и я спросил Джи:

– Как мне стать более духовным?

– Если ты зажжен каким-то идеалом, ты должен видеть его везде.

– Как – везде?

– Как Дон-Кихот, оторванный от этой реальности и творящий другую, глубинную и проникающую в самую сердцевину духа. Это роза, распятая на кресте твоего тела. Но тебе нужны для этого благородные субстанции, которые ты не должен расплескивать по всяким выгребным ямам. Эти субстанции образуются лишь в результате усилий осознать, вспомнить себя, Петровича. Ты должен не отождествляться с игрой своего внутреннего и внешнего театра, а наблюдать ее, и затем – наблюдать наблюдателя.

Мне нравилась энергия, которая чувствовалась за этими словами, но я совершенно не мог уловить смысла того, что он говорил. Я углубился в записи, пытаясь упорядочить свой хаотический поток сознания.

Когда концерт для казаков закончился и мы оказались в городе, в гостинице, я собрался расстелить дастархан и прилично закусить котлетами с пивом. Но Джи вдруг произнес:

– Предлагаю тебе заглянуть к Петракову и Бредихину и в виде обучающей ситуации поговорить с ними.

– Какое обучение может получиться из разговора с такими простолюдинами? – возмутился я, с сожалением глядя на расставленную закуску.

– Если хочешь развиваться, ты должен почувствовать человека, суметь заглянуть в корень его "таковости" и понять, что Мировой Логос хочет выразить через него. А научиться этому ты можешь только практически, участвуя в ситуациях.

– Теперь все ясно, – пробормотал я и поплелся за Джи – учиться общению с тоскливыми пролетариями.

Петраков спал одетым, его грязные башмаки хорошо устроились на белой простыне. На полу валялись бутылки из-под пива и водки. Ошалевший Бредихин ожесточенно теребил гитару, наигрывая блатную песню "Вор в законе". Я занял свободный стул, а Джи присел на кровать.

Я ждал окончания песни, чтобы завести разговор о Просветлении, но урловая баллада лилась, как вода из крана, действуя на меня наихудшим образом. Постепенно черный романтизм полностью захватил меня, я позабыл о своем стремлении к Небу и замолчал как рыба. Повисла каменная тишина, и я нетерпеливо ерзал на старом потертом стуле. Джи взглянул на меня с некой безнадежностью и предложил отправиться к Шеу.

Шеу как раз накрывал на стол, аккуратно застланный газетой, выставляя на него темно-коричневые бутылки пива и выкладывая гору пирожков и очищенных луковиц. Стас, сидя на подоконнике, отбивал ладонями на барабане замысловатое соло.

Усевшись за стол и ухватившись за аппетитный пирожок, я решил во что бы то ни стало выполнить задание Джи.

– Ну рассказывай, брат Гурий, что тебя сюда привело, – дружелюбно сказал Стас.

– Год назад я встретил человека, который указал мне дорогу, ведущую к Небу, и с тех пор я иду по ней денно и нощно, – бодро выпалил я.

– С большим пирожком в руке, – многозначительно добавил Шеу.

– К сожалению, не всегда, – нашелся я.

– И тебе не скучно уже много месяцев тащиться по этой дороге? – продолжал Шеу, откупоривая бутылку с пивом.

– Так я же не один.

Стас, оживившись, сыграл лезгинку.

– И кто же идет с вами? – не отставал Шеу.

– Да ты, например!

– Ну и загнул же ты, брат, – ухмыльнулся Шеу. – Это я иду по широкой дороге жизни, а ты рядом пристроился.

– Неважно, кто к кому пристроился, главное – что идем, – не желая сдаваться, возразил я и отхлебнул золотистого пива прямо из бутылки.

Барабан Стаса выдал пионерскую дробь.

– Не идем, а закусываем, – уточнил Шеу и, достав из кармана коричневую трубочку, любовно забил ее махоркой.

Тут дверь отворилась, и в нее просунулась пьяная голова Петракова.

– Пивком не угостите? Голова раскалывается с похмелья, – жалким голосом произнес он.

– Ну, заходи, – сказал Шеу, слегка поморщившись.

– Вот спасибо, ребятки, – и он тут же вылил бутылку пива в бездонную глотку. – Я вижу, вы тут изрядно скучаете, – и рассказал гнусный анекдот.