Конечно, цельности и монолитности аудитории нет, и вряд ли она возможна. Но приятно, когда ты заплываешь в море и напеваешь что-нибудь, а кто-то из проносящейся мимо лодки кричит:

— Привет вам из Свердловска!

— А вы — кто?

— Мы — свердловчане!..

1969

…У меня сохранилось несколько номеров театрального журнала “Эхо”. Подумайте, в то время в Свердловском оперном театре издавался свой журнал!

Представьте себе — спектакль “Лоэнгрин”: Эльза — Баратова, Ортруда — Сливинская, Тельрамунд — Книжников, Король — Шидловский, Лоэнгрин — Аграновский и Козловский. Дирижер — Бердяев. Режиссеры — Долуханов и Альтшуллер. Это было в сезон 1924/25 года. Потом эти имена звучали на сцене Большого театра, а некоторые — и в Европе.

Местный рецензент (фамилию его не помню), перепробовавший много специальностей, даже писавший стихи под псевдонимом, пишет в газете статью: “Лоэнгрин” — мол, опера тяжелая, артисты пели, мол, так себе, а Аграновский — Лоэнгрин — такой-сякой. Он маленького роста и сложен непропорционально... На следующий день уже в театральном журнале (можно было полемизировать) был возглас Аграновского, что во всем, мол, рецензент прав, только в том, в чем oн меня обвиняет, я не виноват, эти обвинения следует адресовать маме.

Я еще не пел в “Лоэнгрине”, а он уже написал в газете, что опера без подготовки непонятна, певцы — так себе, да и Козловский будет не лучше. Хоть я его, мол, не видел и не слышал, но могу с уверенностью сказать, что будет скверно.

Тогда легко можно было нарушить контракт и уехать в середине сезона. Равнодушие или озлобленность рецензий порождала такие явления, и знаменитый артист Григорий Пирогов, выступавший с красной строки, в середине сезона порвал договор и уехал!

В моем договоре, как и у всех, кстати, было указано, какие оперы идут для такого-то артиста. “Лоэнгрин” ставился для меня, и я должен был петь его первым. Но пел Аграновский. Я молчал, никаких протестов не заявлял. В договоре была обоюдная неустойка, и это давало мне право расторгнуть его. Но и тогда, и в другие времена я не протестовал, когда так называемые первые спектакли пели другие исполнители. Верьте: мне всегда было важно, как, а не когда.

Вот репертуар театра в то время (разговор о нем чрезвычайно важен, так как он — творческая визитная карточка театра): “Аида”, “Тангейзер”, “Сказки Гофмана”, “Галька”, “Фра-Дьяволо”, “Чио-Чио-сан”, “Тоска”, “Кармен”, “Онегин”, “Травиата”, “Риголетто”, “Севильский цирюльник”, “Трильби”, “Фауст”, “Князь Серебряный”, “Корневильские колокола”, “Хованщина”, “Борис Годунов”, “Жидовка”, “Серп и молот” (“Иван Сусанин”). Шла даже “Сильва” с хором и оркестром оперы, с привлечением некоторых артистов оперетты. Я пел Бони. Нужны были внеплановые средства, и шел такой гала-спектакль. Тогда же появились и абонементные спектакли, что создало абсолютно крепкую финансовую базу, но это же породило и некоторое творческое торможение, и даже равнодушие…

Конечно, я вспоминаю то, что мне дорого, близко. Была знаменитая гостиница “Пале-Рояль”. Ее удобства скорее вызывали юмор. За театром был пустырь, в отдалении — одноэтажные домики, но в каждом домике — притягательный огонек — разность людей.

Разные были люди. Вспоминается старый Екатеринбург с его трудовой интеллигенцией, тихими высокоинтеллигентными семьями, которые приобретали абонемент в оперный театр. Они же и организовывали встречи в Деловом клубе и в частных домах.

Собирались мы и своей актерской братией. Если в выходной день пельмени были у Донца и Тессейр, то у Мухтаровой, Книжникова, Боковой, Арканова — в другие дни. На этих вечерах выяснялись разнообразные таланты — кто читал стихи, кто аккомпанировал (к примеру, я).

В городе был кинотеатр. Перед экраном — малый оркестр, слепые музыканты.

Я знаю о существовании выпуклой печати для слепых. Видимо, они по этому же принципу разучивали классическую музыку. Какой это труд, какая память! Играли они самозабвенно. Я и сейчас часто вспоминаю о них. У Короленко слепой музыкант через страдания приходит к радости. Мне хочется думать, что у них была ежевечерняя радость. В кинотеатре было холодно, они играли в пальто, но музыка звучала глубоко, человечно. Мы иногда подходили к этим музыкантам, здоровались. Они нас узнавали — видимо, бывали и на оперных спектаклях.

Я по сей день восторгаюсь их трудолюбием — они играли Грига, Моцарта, сонаты Бетховена...

Что греха таить... Когда мы впервые ехали на Урал, то думали: скорей бы настал май, чтобы уехать из малопоэтического города — кругом лес, в центре города — пыль... И все же высокая поэтическая настроенность — непреходящее чувство, и многие артисты сполна испытали его именно в Свердловске.

1973

Когда после почти 35-летнего перерыва я вновь попал в Свердловский оперный театр, такой родной и в то же время незнакомый, то подумал: если бы стены этого здания могли поведать все то, что было в нем в течение полувека. Ветры и бури, цветение и заморозки... Но при любой погоде искусство оставалось могучим, прекрасным оружием воздействия на чувства людей.

Мне вспоминается такой случай. Однажды, это было в 20-х годах, перед спектаклем “Лоэнгрин” вдруг таинственно исчезла оркестровая партитура. Уже ярко сверкали люстры, зал наполнил шум собравшихся зрителей, оркестранты настраивали инструменты. А партитуры нигде не было. Обратились за помощью в губрозыск. И вот пришли они, грозные, вооруженные, в поблескивающих кожанках. Пришли в театр, чтобы провести расследование и разыскать ноты. Между тем спектакль начался — решено было дирижировать по клавиру. Зазвучала волшебная музыка Вагнера, и оперативные работники на какое-то время превратились в очарованных слушателей.

Я вспомнил этот эпизод не случайно. Сила искусства огромна, и кто бы ни находился в зале — любитель оперы или никогда не слышавший ее — он не может остаться равнодушным.

Когда в 1924—25 годах я впервые пел на сцене Свердловского оперного театра, там царила блистательная эпоха. Эпоха влюбленности в искусство как актеров, так и зрителей, эпоха высокого мастерства артистов, дирижеров, режиссеров. Мне думается, что и сегодняшний Свердловский театр многим обязан той эпохе: ведь нет искусства без преемственности. Духовная культура создается поколениями. И одно поколение свои лучшие традиции, как эстафету, передает другому. Поэтому мы произносим с большой благодарностью имена дирижеров, режиссеров, певцов того времени. Каждый из них — страница жизни театра. Многих уже поглотила “медленная Лета”. Но на том фундаменте, который они заложили, развивается искусство сегодняшнего дня.

Я пришел в театр, в котором складывались традиции, театр, который только получал известность. В свой второй приезд я застал театр уже сформировавшимся, имеющим свое профессиональное лицо. Тогда ему было тринадцать лет.

Теперь ему пятьдесят. Это не старость. Это зрелость. Есть города, есть театры, куда человек едет не только отдавать свои чувства, мысли, но и обогатиться. Свердловск для меня такой город. И вот я сижу по вечерам и гляжу в окно. Театр тот, да не тот. Кругом монументальные здания, напоминающие Театральную площадь и даже площадь Свердлова в Москве. А я помню, когда этот театр был почти на окраине города и его афиши кокетливо поедали козочки. Человек даже самой сильной и неудержимой фантазии не мог предвидеть в те годы, каким станет Свердловск сегодня. Изменился и театр. Он вырос до орденоносного. Но лучшие традиции первых лет живы и продолжают развиваться.

Я порадовался этому. Смелость, постоянные искания, горячая влюбленность в искусство остаются нестареющей традицией.

А те спектакли, которые театр впервые ставит на своей сцене сегодня, не говорят о творческих исканиях коллектива?

И еще я порадовался, когда увидел, что дружба артистов со зрителем, возникшая в те годы, продолжается и сейчас. Не одно поколение артистов вдохновляли своей любовью свердловские слушатели. И пусть не всегда она была улыбчивой, нередко приносила огорчения, но она была нужна как путеводная звезда.