<Стр. 657>

Крайне смущенные, вышли мы оба от Лапицкого, и тут произошла типичная для старых опереток сцена: мы стали спорить, кому первому пришла эта глупая мысль в голову, и, подобно Бобчинскому с Добчинским, мы чуть не поссорились из-за того, кто же первый сказал «э».

Второй случай сводится к следующему.

Когда началась первая мировая война, зал ТМД оказался занятым под военные нужды. Его не без труда освободили, но пайщики перепугались, не без основания опасаясь, что это может повториться. Кроме того, неизвестно было, будет ли публика в связи с военным временем вообще посещать театры. И пайщики решили предложить труппе начать сезон на следующих условиях: первые две недели репетиции вовсе не оплачиваются, следующий месяц дирекция выплачивает только четверть оклада, затем, до лучших времен,— пол-оклада.

В день съезда труппы И. М. Лапицкий сухим голосом и лаконичными словами, не прибегая ни к какой агитации, сообщил труппе решение правления и только прибавил:

— Другого выхода пока нет. Кто не согласен, может расторгнуть контракт.

Воцарилась мертвая тишина. Но не прошло и минуты, как из задних рядов раздался голос:

— Несогласных нет. Мы только теряем репетиционное время.

Невзирая на явную возможность эксплуатации, ни один человек не заколебался, и через пять минут репетиционная жизнь вступила в свои права.

Я, в частности, мог оценить по достоинству дисциплину этого театрального коллектива, вспоминая такие же моменты из моей самарской эпопеи, когда приходилось умолять оркестрантов посидеть еще пятнадцать минут на репетиции или подождать расчета до второго антракта…

Кстати, оркестр ТМД неоднократно по своей собственной инициативе удлинял репетиции: каждому члену оркестра хотелось внести в общее дело хоть какую-нибудь свою лепту.

Коллектив театра с радостью принял Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Именно в ТМД зародились и окрепли первые профсоюзы сценических деятелей, оркестрантов, рабочих сцены. Совершенно естественным казалось поэтому, что именно руководитель

<Стр. 658>

ТМД, все тот же И. М. Лапицкий, встал во главе всего профсоюзного (в области искусств) движения тогдашнего Петрограда, что именно в ТМД был создан «Центротеатр» (первое полное объединение профсоюзов искусства), перешедший в производственный союз работников зрелищных предприятий, а затем во Всерабис. Недаром в руководстве всех профсоюзов в области искусства в период их разрозненного существования и первых лет слияния в Рабис основные кадры профсоюзных работников составляли прежде всего работники ТМД.

Наконец, Первый Всероссийский съезд актеров был организован опять-таки в ТМД (19—24 августа 1917 г.).

2

Театр музыкальной драмы открылся 11/24 декабря 1912 года «Евгением Онегиным».

Декорации писал академик А. Н. Шильднер, художник по тем временам выше среднего, но и только. «Стройка» декораций еще только завоевывала право гражданства, и Шильднер ее настолько несовершенно использовал, что семь картин превратились в семь актов. Попутно отмечу, что при перестройке зала ТМД увеличить сцену почти не удалось, за кулисами всегда было тесно, и длинные антракты были вообще уязвимым местом в практике театра.

Увертюра игралась оркестром как преддверие к очень интимному представлению: мягко, без всяких динамических заострений.

Сцена представляла пристроенную к дому длинную террасу с колоннами и тремя ступенями в сад. За садом колосилось поле. Ни деревенских домиков вдали, ни бытовых предметов на террасе, кроме кресла и двухместной банкетки.

Ларина сидела в кресле с книгой в руках. Няня с лейкой направлялась в сад.

Предвечернее, но яркое солнце, абсолютная тишина, покой.

Татьяна и Ольга поют за сценой, но поют по-разному, каждая в своем образе: Татьяна мечтательно, кое-где оттягивая отдельные фразы, изредка акцентируя какое-нибудь слово или звук; Ольга — как будто машинально.

<Стр. 659>

Чувствуется, что она занята каким-то другим делом: часть ее реплик похожа на безучастное эхо, но другие звучат очень весело, одними интонациями как бы оживляя темп.

До сознания Лариной и Няни сентиментально замедленное пение девушек доходило не сразу, а постепенно. В репликах Лариной отражалась то мечтательность Татьяны, то живость Ольги. Во время квартета Ларина, по внешности отнюдь еще не старая женщина, не без кокетства предавалась воспоминаниям о своей молодости.

Няня оставляла свою лейку и с вязаньем в руках садилась у ног барыни, явно желая посудачить. Оживший было темп, связанный с игривым воспоминанием о муже («Он был славный франт»), снова оттягивался и к повторению «Привычка свыше» становился совсем медленным. На словах «корсет, альбом» Ларина, перелистывая страницы книги, как бы молодеет, и живой темп снова ненадолго возобновляется. Затем, вспомнив, что она уже постарела, Ларина впадает в разочарованное и полудремотное состояние.

Очень медленно (технически несовершенно, но в общем достаточно впечатляюще) блекло и яркое в начале действия солнце.

«Болят мои скоры ноженьки» запевалось очень далеко, медленно приближалось и так же медленно доходило до сознания задремавшей Няни и полудремавшей Лариной.

С приходом крестьян на балконе появлялись и дочери Лариной. Татьяна застывала у первой же колонны, Ольга присаживалась на мягком табурете между двух других у самого спуска в сад. Сюда Ларина придвигала кресло и здесь вела сцену с крестьянами.

Татьяна с книгой в руках садилась на место матери, а на словах «Как я люблю под звуки» Ольга, крадучись, заходила сзади и пела свою арию, садясь под конец на подлокотник кресла.

Исполнение Ольги по интонациям переходило от шаловливой иронии к менторскому тону, но было проникнуто большой теплотой и любовью к сестре.

На аккорде второго анданте четвертой сцены Татьяна роняла книгу. И это вызывало беспокойство Няни, на которое немедленно реагировала Ларина, отсылая крестьян.

<Стр. 660>

В словах Татьяны о героях романов звучало не сострадание, а восторг перед величием и красотой их переживаний, зависть к ним.

При появлении гостей ремарка Чайковского о большом волнении толковалась не внешне, а внутренне: женщины себя оглядывали, поправляли платья, но этим выражалось их внутреннее волнение, никакой обычной в этом месте суматохи на сцене не было. Оркестр выражал не тревогу, а звенящую радость, взволнованное приветствие. Ларина садилась в кресло, Ольга делала шаг по направлению к гостям, но, вспомнив правила приличия, спохватывалась и, по примеру Татьяны, становилась возле кресла матери по другую сторону.

После ухода Лариной Ольга перехватывала Няню и свои реплики из квартета нашептывала ей. Это подчеркивало одиночество Татьяны, наполовину спрятавшейся за колонной. Последнее замечал Онегин и, спустившись в сад, направлялся к Татьяне. После некоторого колебания, беспомощно оглянувшись и видя себя вынужденной быть гостеприимной, Татьяна направлялась навстречу Онегину. Тем временем Ольга подкрадывалась к Ленскому и сзади ударяла его цветком. Между ними начиналась сцена, которая заканчивалась уходом в сад.

Как бы избегая встречи с ними, Онегин приводил Татьяну на террасу к фразе «Но не всегда сидеть нам можно с книгой». Татьяна поднимает на него восторженный взор. «Мечтаю иногда я»... Он должен понять, о чем она мечтает.

Свое ариозо Ленский начинает не без смущения и только постепенно смелеет. Когда его тон становится очень горячим, головы влюбленных склоняются друг к другу. К концу арии Ленский припадает к Ольгиной руке. Не без умиления смотрит на них Ларина. Ей бы не хотелось нарушить их идиллию, но тут подворачивается Няня, и она через плечо, как бы нехотя, бросает: «А, вот и вы!»

Онегин свою фразу «Мой дядя» говорит без прежнего апломба: мечтательная натура Татьяны, чистота ее облика как бы смягчили его браваду. Прежних менторских интонаций, сознания своего превосходства в нем стало меньше.