Высокий рост, довольно стройная фигура, хорошо поддающееся гриму лицо и удовлетворительная дикция в соединении с неплохой актерской техникой делали из него (в руках хороших руководителей) отличного исполнителя басовых партий вплоть до прекрасного воплощения партии Закса, проводившейся им с величавым мудрым спокойствием и благородством. Он безусловно импонировал в Борисе, хотя ему и не хватало трагедийного порыва; он трогал в Кочубее, хотя безусловно недобирал, так сказать, в искренности переживания; он показывал какие-то зачатки комического дара в Мефистофеле и доне Базилио. В то же время в Гремине он напоминал не важного генерала, «бойца с седою головой», а длинноногого армейского поручика.

<Стр. 646>

У него было немало типических недостатков провинциального артиста. Никакое количество репетиций не могло его отучить от боязливой оглядки на дирижерскую палочку, хотя по степени природной музыкальности своей он должен был и вовсе без нее обходиться. Временами он даже начинал дирижировать всем корпусом.

Будучи украшением многих спектаклей, Мозжухин в то же время был, по существу, единственным актером, не сливавшимся с театром духовно. Все годы он требовал признания его не первым среди равных, а первым над первыми. Став благодаря выступлениям в многочисленных благотворительных концертах довольно популярным в городе, он совершенно искренне возомнил себя преемником славы Шаляпина и потребовал для своего имени на афишах красную строку. Ему в этом, конечно, отказали, так как для этого у него на самом деле не было никаких оснований, и он ушел из театра. Тут-то и сказалось, что сам по себе он ничего сделать не мог. Его не только не пригласили ни в один из императорских театров, но и гастроли его по провинции не имели необходимого для ранга гастролера резонанса. В ТМД же его сменил бас Мельник, не уступавший ему в общих достоинствах и намного превосходивший его голосом.

Уехав за границу, Мозжухин пытался и там конкурировать с мировыми знаменитостями и даже добился выступления в парижской Комической опере —в роли Дон-Кихота. Но печать за эту попытку с негодными средствами совершенно, как говорится, его «изничтожила».

Нужно отдать справедливость Мозжухину: он с большим трудолюбием и отнюдь не малыми успехами работал над камерной литературой. И здесь сказывались присущие ему качества: тщательность отделки и, как правильно отмечала печать, рассудочность, доминировавшая над искренностью переживания.

Концертный репертуар его был широк и разнообразен, и вряд ли я согрешу против истины, если скажу, что количеством камерных произведений, исполнявшихся им впервые, он превосходил чуть ли не всех специально камерных исполнителей. Поэтому именно он по праву возглавил Общество камерной музыки в первые годы его существования (в начале 20-х гг.).

Со второго сезона в труппе начал выступать бас Анатолий Николаевич Садомов. У него был голос мягкого и

<Стр. 647>

благородного звучания: красивый тембр, ровное, спокойное звукоизвлечение, умение филировать — короче, прекрасный аппарат. Но с одним большим дефектом: этот голос по дороге со сцены в зал терял половину своей силы. Во время занятий в репетиционных классах этот голос казался большим, громовым, на сцене он оглушал близко стоявшего партнера, но добрая половина звука тут же и оставалась. Какая-то неправильная артикуляция как будто прикрывала звук пеленой, через которую ему было трудно прорваться.

Тяжелодум и заика, Садомов охотно и любовно работал над указаниями дирижеров и режиссеров. Последние умело использовали его длинную фигуру, довольно долго остававшуюся худой, малую подвижность, и в результате Садомов часто давал отличный образ. Философ Коллинэ в «Богеме», например, оставлял цельное впечатление. Очень благородно Садохмов пел Пимена.

С годами его голос стал развиваться, как будто сместился с насиженного места, звук стал металличнее, как бы ближе к зубам. Скоро он стал хорошо нестись даже в Большом театре. Медленно, но неуклонно развивались и сценические способности Садомова. Увидев его в 1933 году на сцене филиала Большого театра в комической роли Симона (в опере Вольфа-Феррари «Четыре грубияна»), я был поражен и звучанием его голоса, и отличным фальцетом, а главное, отсутствием скованности сценических движений. Актерски он составлял прекрасный дуэт с многоопытным А. С. Пироговым. Промежуток в четырнадцать лет, прошедший между нашими встречами, для него не пропал даром. Человек каких-то заторможенных восприятий и воплощений, он доказал, что терпение и труд действительно все перетрут.

С двумя оперными сезонами за плечами, двумя идеально выутюженными костюмами в чемодане и двумя рублями в кармане приехал в ТМД Павел Максимович Журавленко (1887—1948). Точный пробор чуть правее середины головы, черные слегка напомаженные и ниспадающие набок прядями волосы, полный жадного любопытства взгляд... Изящный, среднего роста, хорошо скроенный человек с громким говором и рокочущим хохотом — таким предстал перед нами Журавленко летом 1912 года. Лет тридцать он своего молодого облика нисколько не менял.

<Стр. 648>

Уроженец Украины, Журавленко не успел получить должного образования, но он очень умело учился, главным образом на производстве, в театре.

Он впитывал в себя не только то, что ему говорили руководители Музыкальной драмы, а затем обоих ленинградских академических театров, где он провел почти всю свою певческую жизнь. Он умел присматриваться к жизненным явлениям глазами актера, умел слушать более развитых людей ушами скромного и любознательного человека.

Имея посредственный голос с узкими верхами, малопригодный для большого басово-драматического репертуара, Журавленко правильно сосредоточил свои силы на успешном преодолении характерного и комического репертуара. Он шел от Зарецкого и Дуды к Цуниге и Варлааму, блестяще преодолел дона Бартоло, о чем подробнее ниже, и победоносно шествовал к Хованскому, Салтану и Дадону, удивив всех — так сказать, по пути — исполнением труднейшей партии вердиевского Фальстафа. Незадолго до своей безвременной кончины он превзошел самого себя, создав шедевр из небольшой партии старика Болконского в опере С. Прокофьева «Война и мир».

С большим благородством переосмыслил Журавленко и ряд комических персонажей опереточной классики. Начало этому разделу своей работы он положил еще в ТМД прекрасным исполнением роли Губернатора в оффенбаховских «Птичках певчих», поставленных там вне плана с благотворительной целью в годы первой мировой войны. Учитель пения у него был хороший — один из лучших представителей современной русской школы, известный в этом плане еще по опере С. И. Мамонтова, тенор А. В. Секар-Рожанский.

Секар-Рожанский одно время состоял преподавателем пения в училище Московского филармонического общества. Туда к нему в класс и попал Журавленко. Но Секар-Рожанского скоро потянуло назад на сцену, и он уехал петь в провинцию. Его юный, влюбленный в учителя ученик последовал за ним. Взять его на свое иждивение, как это делал в отношении некоторых М. Е. Медведев, Секар-Рожанский не мог, и Журавленко пришлось пройти через все мытарства материальной необеспеченности. Как Шаляпин и Давыдов, так и Журавленко испытал нелегкую профессию грузчика. Его некрупное телосложение не давало

<Стр. 649>

ему возможности таскать кули, но он с успехом прокармливался, стоя в цепочке на перегрузке арбузов с волжских пароходов. Зато он всегда был при своем учителе. Он у него и учился, и служил вместе с ним в труппе, и слушал его на сцене.

Голос Журавленко — хорошо несущийся, невзирая на небольшое наполнение, бас — был неплохо поставлен, хотя недостаточно подготовлен и обработан для серьезных технических задач. Ни большой драматизм, ни лирическая певучесть, требующие большого бельканто, не были присущи его артистической и певческой индивидуальности. Вот почему он не мог петь ни Пимена, ни Бориса, ни вообще драматический басовый репертуар. Некоторые партии такого характера ему все же удавались. Так, например, он очень недурно справлялся с ролью и партией Скупого рыцаря в одноименной опере С. В. Рахманинова. Ему и тут в какой-то мере не хватало трагедийного напряжения, но он очень умно подавал слово и одним этим производил хорошее впечатление. В каждой его фразе была большая значительность, и это до известной степени возмещало нехватку драматизма.