— О, но мы вернемся туда, вниз, — сказала она, указывая на звезды.

— Когда вы захотите…

— Но не завтра? Вы скажете, что я требовательна.

— Я скажу, что вы прелестны.

— Правда? Как мило вы это сказали. Тогда завтра… потому что, видишь ли, я была так счастлива… так счастлива… потому что ваши глаза не лгали… и я не знаю еще, почему…

"И я не знаю еще, почему. Как можно это знать?" думал Ружмон. Всякое действие приходит из бесконечности; всякий жест родится из бесчисленных жестов; всякая любовь — маленькое зерно между миллиардами зерен, слабый горный круглолистик, отданный на милость бурь и глетчеров.

"Что же", думал он в то время когда они входили в мрачный город, где дровяные склады и жилища походили на вертепы и грязные конуры, "попытаемся взять свою долю в настоящем… и пусть это дитя сохранит хорошее воспоминание".

— Теперь расстанемся, — продолжал он уже вслух. Он получил в тени забора долгий и свежий поцелуй. Затем, он проводил взглядом Евлалию, удалявшуюся колеблющейся походкой.

XIV

Это была пора, когда дело Ружмона расширялось собственными силами. Всякая пропаганда, если она приносит плоды, налагает известные периоды покоя, во время которого вожаку выгодно дать созреть своей жатве. Его отсутствие будет полезно: оно прекратит короткость обращения, становящуюся банальной, она оставит пути для неожиданного, что в жизни групп так же необходимо, как и в жизни отдельных личностей…

На другой день после приключения с Евлалией Франсуа почувствовал желание путешествовать. Он собрал немного денег. Для мастерской Делаборда это время было периодом полуприостановки работ: значит, брошюровщица легко могла получить отпуск. Но, помимо всего, ему было тяжело встречаться с Христиной.

Он покраснел бы, он страдал бы, если бы Христина увидела его вместе с высокой девушкой.

Прошло несколько дней после второго свидания. Франсуа ждал Евлалию на бульваре Сен-Марсель. Он издалека узнал ее лимонного цвета корсаж, ее неровную походку.

"Кузнечик" подумал он с улыбкой и с удовольствием окинул ее взором.

Ему нравился высокий рост, гибкость и немного неловкая, но такая живая подвижность этой бойкой девушки, выделявшейся среди коротконогих самок, наводняющих парижские тротуары.

— Хорошая порода, — пробормотал он. — Огонь, темперамент, кровь, сильные мускулы и жизнь для сотни потомков.

Евлалия завладела Ружмоном, как добычей:

— Я вас не сразу увидела, — сказала она, — из-за этих киосков и плакатов… и я боялась.

— Боялись?

— Я предпочла бы получить удар ножом, чем не увидеть вас.

Эта страсть его встревожила: что, если девушка привяжется к нему и будет страдать. Он был также и тронут, и, став снова беззаботным, повел Евлалию по улицам, в которых прелестный сумрак старого Парижа соединяется с запахом плесени.

— Не правда ли, — начал он, — вам было бы легко достать отпуск на несколько недель?

Она с удивлением посмотрела на него.

— Конечно. В настоящее время работы очень мало, и "обезьяна" с удовольствием меня бы отпустил…

— Хорошо, моя дорогая, вы возьмете себе отпуск… и мы удерем в деревню, если только вам это не будет скучно.

— Мне, скучно? — вскричала она.

Она остановилась, изумление сковало ее члены. Потом она омрачилась, рассердившись:

— Нет, это шутка?

— Это не шутка.

Она сделал тур вальса, ее глаза сверкали, как фонари. Задыхаясь от волнения, она отдалась волшебному сну, несбыточной мечте. Сколько раз она мечтала об этом, с самого раннего детства. Какой пожираюший взгляд бросала она на об'явления железных дорог, на которых красуются арлезианка, Биарицкий пляж и цветочницы Ниццы, глетчеры и лагуны, дворцы и сен-бернардские собаки, и пастухи-баски…

Призыв к путешествию медленно сходит со стен в бедные души и производит в них неисчислимые разрушения. Путешествия вызывают такие же алчные желания, как платья и кружева, жемчуга, брильянты. На жалкой земле, где агонизирует тайна девственных лесов, где озера, потоки, пустыня, гора становятся пригородом, мы все охвачены величайшим возбуждением кочевников, к которому примешивается, быть может, сожаление об этом мире, который ранее, чем он стал загороженным полем рода человеческого, был так огромен, мрачен и страшен.

Высокой Евлалии было знакомо это возбуждение, вызываемое об'явлениями железных дорог. Не раз она принимала участие в болтовне бедных девушек, в которой пускают ростки семена, зароненные фельетонами, газетной хроникой, статьями о дачной жизни.

— Куда же мы поедем? — спросила она все еще робко. — Мы увидим море?

— Мы увидим море, если ты любишь море.

— О, море! — прошептала она в экстазе.

Она не могла составить себе о нем представления. Судя по афишам, вода в нем была голубая, цвета бирюзы, или зеленая. Ей было также известно, что это море бушевало на громадном пространстве. Там, у моря были еще скалы, росли померанцы, пальмы, берег был песчаный, гуляли нарядные женщины, встречались рыбаки и лодки — и, тем не менее, она не представляла его себе.

— Итак, мы поедем к морю, — сказал он, — хотя сезон почти окончен.

— Но, — спросила она недоверчиво… — оно не будет хуже с окончанием сезона?

— Наоборот, моя девочка, оно будет более диким, оно станет более естественным, после того как все раз'едутся.

— Правда, оно станет более диким? Что же оно будет делать?

— Оно пытается разрушить свои берега, — сказал он, смеясь. — Это животное очень дикое, но к которому сильно привязываешься. Впрочем, если оно тебе не понравится, мы уедем в другое место.

Он знал, недалеко от Гранвиля, ферму, жизнь на которой не была лишена приятности. Прилепившаяся к утесу, среди чахлой травы и приземистых деревье, старая, пострадавшая от бурь, она, тем не менее, должна была простоять еще долго благодаря тому, что была построена из гранита, который могли разрушить только тысячелетия. Там жили три поколения нормандцев. Глава, шестидесяти лет, с яйцевидной головой, волосами цвета пеньки и серебра, со смелым упрямым взглядом, был человеком общественным и скупым. Он любил болтать, копил лиарды, экю и луидоры: удивлялись, что он не составил себе состояния, так как он отличался удачей в торговых делах. Но это было потому, что он увлекался бесконечно больше сбережением приобретенного имущества, чем приобретением нового. Скупые пожрали бы человечество, если бы инстинкт бережливости не стремился уничтожить инстинкт наживы. Впрочем, скряжничество Петра-Констана Бургеля никогда не проявлялось на "продуктах питания", производимых фермою, оно ограничивалось только деньгами.

Старая Бургель, рабыня по темпераменту, жила так же беспечно, как домашний скот: часы не так пунктуально показывали время, как пунктуальна была эта женщина в исполнении своих обязанностей. Белокурый сын Бургеля — Жак-Пьер, толстый и веселый зверь, обнаруживал мускулатуру лошади под своей одеждой цвета приморских скал. Он работал без особого рвения, радуясь каждой паузе, и хрюкал от наслаждения перед едой. Для этого светловолосого геркулеса картофельный суп, краюха пшеничного хлеба, рагу из мяса и зелени на свином сале, кусок сыра заключали в себе высшее наслаждение, которое для него дополнялось женой. Подобно ему, она была блондинкой с волосами цвета соллмы. Эта женщина с библейскими бедрами к тридцати двум годам успела родить двенадцать раз. Трое детей умерло, осталось в живых пять девочек и четыре мальчика. Некоторые из них были, одарены лукавством и любопытством деда, другие были спокойного характера, как отец, и у них так же, как у него, ноздри раздувались при запахе кухни. Вся эта раса обладала способностью веселиться и почти не знала грусти. Ружмон сохранил воспоминание об атмосфере свободной, спокойной и здоровой.

Туда он повез Евлалию. В один прекрасный день они приехали в шарабане в тот момент, когда облака играли с солнцем в прятки. Отец Бургель встретил их под навесом; какой-то индюк вытянул свою шею старой женщины, заскрипел павлин; три девочки выставили в сумраке свои светлые головки.