— Отец Бургель, — сказал революционер, — найдется у вас комната для меня и моей жены?

Старик подмигнул в знак недоверия своим иссиня зеленым глазом. Но он требовал только соблюдения приличий и, зная, что Ружмон платит аккуратно, ответил:

— Конечно, есть. У меня имеется большая комната, в которую можно поставить вторую постель. Цена будет как обыкновенно… четыре франка с каждой персоны, с сидром, но без вина, пива и ликеров.

Сказав эти слова, снимавшие с него заботу, он повеселел; его забавляла Евлалия с головой цыганки и походкой кобылицы.

— Сезон уже кончился, — заметил он. — Но у каждого свои фантазии, что совершенно правильно.

Появилась его жена, страдавшая манией реверансов и ронявшая мало слов; потом невестка, под корсажем которой казалось было два хлеба, по килограмму весом каждый. Затем старуха показала обширную комнату, с низким потолком, с грубой и чистой мебелью. Она не интересовала Евлалию, не сводившую глаз с заднего двора, населенного бесчисленным множеством петухов, кур, голубей самых разнообразных пород.

Но радость Евлалии была как бы неполной. Она думала о море, когда Франсуа сказал ей:

— Идем посмотреть на море.

Они шли среди сурового пейзажа с колючими травами, питаясь которыми животные нагуливали свое тело; ветер крепчал, полный здоровой печали. Гранитный крест выделялся на фоне облаков. Евлалия ничего не видела, она стремилась к океану, она торопилась превратить мечту в действительность. И море показалось.

Оно поднималось из бездны. Его сковывал гранитный берег, потрясаемый судорогой приливов и бурь. Хотя он был тверже стали, но, тем не менее, свежий воздух и мягкая вода обтесали его в пирамиды, обелиски, конусы, изрезали его каналами, проходами, коридорами, ущельями и лабиринтами. Море то нагромождало белые от пены волны, омывавшие все извилины берега, то перекатывалось через валуны с шумом, похожим на звук цепей, с ревом, похожим на рычанье львов, или визг тюленей, испускало как бы глубокие вздохи. В недрах его тревоги была неизреченная тишина, а в пароксизмах его — непонятная мягкость.

Благодаря облакам, вода выделяла свет и окраску, прелесть которых была тем более чарующей, что она была связана с неистощимым богатством красок. Бесчисленные потоки топазов сталкивались с бледными сапфирами, бирюзой и аспидными бериллами, или сияли всеми цветами радуги. Видны были стекло, умирающее на маленьких волнах амбры, снег, тающий и вновь возрождающийся, острова масла, извивы ириса, падающие на каналы смолы и пропасти абсента. Жизнь океана заключалась в этих метаморфозах еще в большей степени, чем в бурном натиске волн. Они говорили языком неустанным, тонким, утомительным и интимным, они вызывали представление о чешуе рыб, крыльях насекомых, серебре раковин, об эмали, о скалах, пастбищах, глетчерах…

— Это оно? — спросила Евлалия.

Она ждала чего-то неизмеримого, и море казалось ей едва ли огромным, потому что небо, там внизу, замыкало его словно стеной… На горизонте виднелось много пароходов; океан, который должен был быть бесконечным, походил на какую-нибудь долину Марны.

— Оно всегда такое маленькое? — спросила брошюровщица, в смутной надежде, что ей показали не то.

— Ему конца не видно…

— Как так… Если бы по нему можно было итти, то было бы достаточно часа, чтобы прийти туда, где все кончается.

— Оно не кончается. Если ты будешь итти час, то это будет так же далеко… и если ты будешь итти дни, недели, месяцы, то, все-таки, не будешь видеть ничего, кроме горизонта…

— В таком случае, почему оно не имеет величественного вида?

Тем не менее, она была немного утешена, она начала интересоваться легионом волн, их длительным рокотом, их натиском, водоворотами.

— В этом, действительно, что-то дикое, — сказала она.

Обняв Евлалию за талию, он заставил ее сойти вниз к морю по тропинке таможенников. Растущий гул моря наполнял ее нетерпением и опьянял ее. Очутившись на пляже, под дувшим с моря ветром, от которого горело лицо, спотыкаясь на валунах, подле города из гранита, отбрасывавшего от себя волны, она внезапно почувствовала одиночество, все величие бесконечности.

— О, да, о, да! — воскликнула она.

Прыгая по валунам, не обращая внимания на то, что ее волосы растрепались, опьянев от воздуха, как от вина, она то догоняла умиравшую волну, то отбегала перед новой волной.

— Молодая кобылица счастлива, — думал Ружмон.

Он тоже опьянел. Он любил, живую воду, которая трепещет и шумит, подобно живому существу. Он приписывал ей разум, он ошущал в ней, в самых ее бурных натисках всё закономерное, что проявляется в животных, растениях и человеке.

Евлалия знала, что приятно ходить босиком по морской воде. Она сняла ботинки и чулки, высоко подняла юбки, ее волосы развевались. Она испуганно засмеялась, когда свежая волна коснулась ее ног.

Море больше не поднималось, на нем появились рыжие излучины, потом, медленно отступая, оно потащило по валунам свое кружевное платье.

— Пойдем, посмотрим пещеру, — проговорил революционер.

Евлалия вышла из воды. Она повязала узлом вокруг шеи свои черные чулки и пошла за Франсуа, держа в каждой руке по ботинку.

Они обогнули круглую скалу. На краю пещеры сухие водоросли и раковины указывали, что вода проникала сюда при больших приливах.

— Это похоже на церковь, — сказала Евлалия.

Вокруг них раскинулись твердые и тяжелые камни; жизнь неподвижная, скупая, скрытая заступала место жизни буйной, тишина схватывала и пожирала свет. Казалось, что расщелина в своей глубине извергала мрак.

— Это всё прочно? — спросила молодая девушка.

— Весь Париж разрушится раньше, чем эта пещера, — с энтузиазмом прошептал Ружмон.

Перед ним проходили потерянные во мраке эпохи и времена, когда люди жили в подобных пещерах.

Сидя у входа в пещеру, любовники обращали свои взоры то на ревущее море, то на мрак, окутывавший пещеру. Они почувствовали себя песчинками в сравнении с миром, а самый мир представлялся им еще более необ'ятным. Наконец, Евлалия тряхнула волосами, и глаза ее загорелись.

— Я бы хотела жить так, — с жаром воскликнула она. — Прятаться в прибрежных скалах, находить себе пропитание в море. Это никогда бы мне не наскучило.

В душе этой девушки горел огонь кочевой цыганки, она могла бы перенести голод, жажду, одиночество, она сумела бы добыть себе пищу и избегнуть опасности. В дни отдыха и изобилия она могла бы испытывать полное наслаждение: о, насколько она была ближе, чем Франсуа, к первобытной природе! И она казалась ему девушкой доисторической эпохи, когда и львы, и люди еще подчинялись одним и тем же законам.

Теперь она играла своими волосами и тихо напевала; морской ветер выхватывал из ее рук черное руно; ноги ее были босы, юбка поднята до икр; ее тело, немного смуглое, нежное и здоровое, хорошо сложенное, гармонировало с гранитом, ревущими водами, бегущими облаками. Было так сладко чувствовать подле себя это свежее создание, и, целуя ее лодыжки, нежно кусая ее, он отдался священному опьянению.

Наступили мягкие дни. Девушку обуревали бесчисленные инстинкты, отблески каких-то воспоминаний. Иногда по ночам она подходила к окну и, подняв свой взгляд к звездам, представляла себе их парящими над трепещущими водами. Едва кончив утренний завтрак, она уже убегала из дому. Она вздрагивала от радости, когда показывалась красная щетина гротов, когда перед ней расстилалось бушующее море. Евлалия углублялась в проходы, где камень повторяет каждый шаг и превращает грохот в рев; она поднималась на зубчатые края, на вершины тупых пирамид и треснувших конусов, она зарывалась в морские водоросли и затем, вернувшись к влажным от прибоя скалам, отыскивала впадины, в которые прячутся угрюмы птицы. Проворная и бдительная, она ускользала от зыбучих песков, она пробиралась, как болотная птица.

Она знала животных. Бледные чайки обладают стадной душой; они собираются с нестройными криками, выражающими хохот, отчаяние или внезапный гнев, они носятся гроздьями над рифами, прыгают над пеной, поднимаются в вихрях радости, или причудливо рассыпаются; морские ласточки таинственно появляются из расщелин скал, большие поморники носятся, как бумажные змеи, и затем опускаются с зловещим криком, буревестники с наслаждением бросаются навстречу приближающейся буре и морские блохи, с их внезапными прыжками, походят на рой слепней; крабы двигаются, как силуэты гигантских клопов; морские звезды выставляют свои каменные члены.