Он выпрямился и вытянул свои страшные клещи. Кровь бросилась в голову Ружмона. При мысли, что руки Христины поддерживали его голову, все его немощное тело стало волшебным; он смотрел на Бардуфля, как на чудесного свидетеля. Тогда простое сердце землекопа нашло нужное слово:

— Вы спасли ей жизнь, она хорошо это знает, и если вы хотите ее видеть, я пойду за ней.

Франсуа устремил на Бардуфля умоляющий взгляд.

Христина пришла. Она стояла, охваченная состраданием к человеку, умиравшему из-за нее. Меньше, чем через час, он погрузится в беспредельный хаос. И думая о том, с какой уверенностью в своей силе он шел по ниве жизни, она в первый раз переживала истинное чувство своей собственной слабости и горько жалела об исчезающей любви. Это была великая любовь, она длилась бы долго, и другой такой любви ей, без сомнения, больше не встретить. Ее сделали невозможной условия, созданные людьми, и теперь, когда эта любовь умирала вместе с Франсуа Ружмоном, Христине казалось, что она как бы разделяет ее.

Франсуа смотрел на нее, боясь, что она уйдет, и это ее присутствие казалось ему самым великим событием его бродячей жизни. Потому что он ничего не знал о другом событии, о том, что совершалось в нем самом. Будущее простирало перед ним бесчисленное множество дней, он боялся только, что великое счастье исчезнет так же внезапно, как оно пришло. После долгой нерешительности, он сказал тихим голосом:

— Какая вы добрая!

Она села у его изголовья, она склонилась над ним и бросила на него нежный свет своих глаз:

— Добрая! — печально проговорила она. — Как странно слышать это слово от того, кто рисковал за меня своей жизнью.

Он слушал. В полудремоте, вызванной его утомлением, голос Христины шелестел, как шопот ручейка и листвы; у него была одна мысль: видеть, без конца видеть ее…

— Я хотел бы, чтоб вы забыли то, что я вам говорил… я хотел бы быть вашим другом, как когда-то встарину… и никогда больше я не буду говорить… об этом… никогда больше, клянусь… О, если бы вы сказали д_а, я с такой радостью стал бы ожидать своего выздоровления…

Ее сердце было полно невыносимой скорби; она была удивлена тем, что она властна одним только словом внести радость в самую смерть. И, однакоже, она колебалась, возмущенная этим миражем, всей прекрасной ложью, скрашивающей существование. Всю жизнь, даже когда она была еше маленькой девочкой, у нее было отвращение к этим фикциям, которые поддерживают слабых и утешают несчастных. Она пламенно желала, чтобы наши поступки и наши желания были в согласии с действительностью. Ей было тяжело приготовляться к "игре на веру"… Была ли это только игра? Разве не любила она умирающего, по крайней мере. в эти последние минуты? Она наклонила голову и, мигая глазами, ответила дрожащими губами:

— Без сомнения, мы будем видеться! Можем ли мы теперь не видеться?! Жизнь сделает так, как она захочет, я не буду с ней напрасно бороться.

Он наморщил лоб, он без конца повторял слова Христины, боясь, что он плохо их расслышал, а затем им снова овладели фантасмагории. Он воскликнул:

— Хорошо ли я понял? Вы даете мне надежды?

Печальная соучастница прекрасной лжи наклонила голову.

Он устремил на нее преданные глаза, он видел, как перед ним открывается мир, еще более обширный, чем в весну его юности. Все препятствия были уничтожены, счастье людей сливалось с его собственным счастьем; дряхлая, усталая Европа превращалась в обетованную землю, борьба пролетариата была победоносно закончена… Капитализм был разбит…

Христина ждала, полная тоски и острого недоверия. Никогда еще иллюзия счастья не казалась ей более жалкой и более мрачной, никогда еще действительность не давила более неумолимо своей тяжестью эфемерную пыль вымысла. О, она не даст себя обмануть. Она будет презирать, не зная усталости, стремление к отдыху, раю, блаженному миру.

Она взяла руку Франсуа и держала ее с терпеливой материнской нежностью. Он слабел; удушливая дремота тяжело легла ему на грудь; бред опрокинул непрочное здание его мыслей; с каждой минутой его сознание становилось всё более коротким и неясным. Его дыхание становилось прерывистым. Затем внезапно наступил проблеск, он был прекрасен; он блаженно вздохнул:

— О! Будущее… красота… всегда видеть вас, Христина!

Тотчас же, ветер агонии погасил этот свет; он начал бредить; чувства и образы перемешались, как уносимые рекой травы, лепестки и сучья; начался страшный шум смерти; глаза закатились и ослепли; руки что-то ощупывали в поисках неизвестного.

Затем грудь поднялась и опустилась: жалкое человеческое приключение было поглощено бездной исчезнувших форм.