— Значит, вы пришли сюда ради него?…

Она продолжала смотреть ему прямо в лицо. Огонь ее глаз был чист и ясен. Но Франсуа видел в этом только уловку и притворство.

— Да, — ответила она вполголоса. — Его нужно пощадить: слишком сильные переживания могут принудить его бросить свое дело. Что станется с теми, кто у него служит? Или найдется другой, более способный вести дело, и тогда они получат нового хозяина, может быть, гораздо менее снисходительного, более жестокого и грубого, или же предприятие погибнет и наступит безработица. Если верно, что я забочусь о г. Делаборде, то вы сами прекрасно видите, что его интересы тесно связаны с интересами его рабочих.

Он больше не отвечал. Она видела в его глазах злобу, причину которой не понимала. Мысль, что он ревнует и ревнует к старику — не могла прийти ей в голову. Она решила, что ее попытка напрасна. Эту попытку было необходимо сделать, хотя шансы убедить Ружмона были ничтожны. И теперь, когда она сознавала свое поражение, ею овладела глубокая печаль. Она была полна жалости к Делаборду, который не перенесет волнения стачки, но она нисколько не была озлоблена против Франсуа. Она чувствовала глубокое сожаление, почти боль, от того, что одно ее существование — источник горя для другого человека. Что делать? В борьбе за существование, где каждый жест вызывает горе или радость, — и при том гораздо чаще горе! — приходится наносить смертельный удар даже и тем. которые вас любят! Это трофеи, завоеванные знамена, скальпы в борьбе двух полов. Но Христина не хотела, чтобы из-за нее страдали: она не щадила врага, но она желала добра своим друзьям.

Она спросила упавшим голосом:

— Вы не отвечаете?

Руки Франсуа задрожали. В его груди сидел дикий зверь. Зависть наполняла его мозг отвратительными образами. Подобно тому, как есть люди, создающие себе призрачное счастье, опьяненные верою в женщину, их обманывающую, так и он создавал себе драму унизительную и смешную: он не умел читать в глазах, на него устремленных, в глазах, таких же честных, как и его глаза. Он, пожалуй, мог бы помириться с потерей всякой надежды, но не таким путем. В эту минуту, когда каждый нерв дрожал от страсти, самым ужасным было то, что она стояла здесь, подле него, Франсуа Ружмона, только для того, чтобы спасти старика. Это было предательством и это было величайшим оскорблением. Его ничем нельзя искупить. Если бы забастовка не была решена он устроил бы ее только потому, что к нему явилась Христина.

— Что я могу ответить? — начал он упавшим голосом. — Я не господин положения. А если бы я им и был? Вы хорошо знаете, что наши взгляды расходятся. Вы верите в какое-то соглашение эксплоататоров и эксплоатируемых. Я верю только в смертельную вражду и хочу, чтобы между ними была только война. Вы говорите, что г. Делаборд менее плох, чем другие. Это хитрость, способ заставить предпочесть его другим. Пока он кладет себе в карман не менее трехсот тысяч франков в год… чем можно было бы прокормить сто пятьдесят рабочих семейств. Подите! Нет ничего общего между ним и теми, кто трудится ради его кармана! Забастовка будет вполне своевременна.

— Даже если она не удастся?

— Даже если она не удастся!

Она тряхнула головой. Покорная роковым силам и в каком-то неопределенном ожидании того, что не может и не должно случиться, она отвела глаза. Она думала о том, что Франсуа с его здоровой натурой, созданной для того, чтобы распространять вокруг себя жизнь, мог бы разделить с нею ее судьбу. Он был в ее власти. Ей достаточно было сказать одно только слово, которого она не скажет никогда…

Наконец, она поднялась. Она протянула руку Ружмону. Его сердце готово было разорваться, когда он почувствовал в своей руке маленькую, гибкую ладонь. Он тоже видел перед собой эти возможности, которым не суждено было осуществиться. О, если бы она дала только обещание не быть женой этого старика! Как хотелось ему вымолить у нее это обещание! Но его удерживали препятствия, незаметные и более непреодолимые, чем глубочайшие пропасти.

Когда она ушла, он застыл неподвижный, обхватив голову руками. Одна старая Антуанетта угадывала причину его горя.

III

Два полицейских со скучающим видом расхаживали перед мастерскими Делаборда. Царила глубокая тишина. Солнце окончательно спалило жалкие травы укреплений. Маленькая старушка собирала собачий помет; один из агентов заметил:

— Это для чистки перчаток!

Было нестерпимо тоскливо. Слабый ветер гнал пыль. Иногда проносился автомобиль и исчезал, оставив за собой грозное и смрадное облако. На откосе клевали траву три курицы и петух.

Около четырех часов две брошюровщицы пришли взглянуть на полицейских. Затем явилось несколько наборщиков. Все они прогуливались, курили и сплевывали.

— Взгляни, вот и Дюшаффо, — сказала одна из брошюровщиц.

Это был кривой на один глаз рабочий. Он шел, осторожно оглядываясь. Подойдя, он проворчал:

— При желании можно было бы быстро убрать шпиков.

Собравшиеся добродушно выразили свое одобрение, а один из наборщиков заметил:

— Нет, чем их пришпилить!

— А, вот и Бюрга!

У Бюрга-Зеленая борода было лицо чахоточного, прозрачное, а выцветшая борода походила на пук травы. Он закашлялся, подходя к товарищам.

— Дело плохо! Скоро придется могилу заказывать, — проворчал он.

Полицейские начали обращать внимание на происходящее.

— Расходитесь, — сказал на всякий случай один из них.

— Это ты правильно заметил, — проговорил Бюрга. Будем расходиться.

Он принялся расхаживать с аффектированным видом.

Появились рабочие с улицы Тополей, затем показались другие со стороны Можури, наконец, показалась группа под предводительством Альфреда-Красного Гиганта, захватившая по дороге или в кабачке нескольких мало кому известных товарищей. Один пробовал напевать "Несчастный Жан", другой — "Карманьолу", третий, сухопарый, пытался затянуть "Я не люблю шпиков". Но когда они взобрались на укрепления, Альфред водворил среди них тишину.

— Мы будем сейчас петь, но сначала надо поговорить.

Он ударил по плечу какую-то мрачную личность. Это был член Федерации печатников. Альфред захватил его мимоходом и привел его насильно, чтобы заставить его поговорить с Делабордом. Печатник пошел неохотно. Ему хотелось присесть где-нибудь в тени и выпить белого холодного винца. Покоряясь неизбежности, он неохотно шел на собеседование, которое должно было утомить его грудь и усилить его жажду.

Когда отряд оказался перед мастерскими Делаборда, полицейские поняли, что дело не ладно. Они приняли угрожающий вид.

— Расходитесь, — разко крикнул формалист.

— Простите, извиняюсь, — закричал Бергэн, — может быть, вы не знаете, что нас ожидают, мы — делегация.

Несколько брошюровщиц тихонько скользнули вдоль стен, мужчины обступили агентов с двусмысленным видом.

— Во-первых, вот товарищ из Федерации! — кричал Альфред. — Вы увидите… Я позвоню…

Он сильно позвонил у левого входа. Раздался звук колокольчика, сопровождаемый лаем собаки. Появился слуга в голубом фартуке.

— Добрый день, Эрнест. Это делегация, — заявил Бергэн. Передайте господину Делаборду, что она просит, чтобы ее приняли.

— Расходитесь, — повторил полицейский.

В его голосе чувствовалась нерешительность. Его товарищ, человек по природе очень застенчивый, не успевший за семь лет службы привыкнуть к уличным столкновениям, недоверчиво разглядывал толпу.

— Но, ведь, вам говорят, что мы делегированы, — вмешался Дюшаффо с шутовским видом. — Вы, может быть, собираетесь возобновить резню, которую власти устроили в Раоне?

— Ну, мы до этого не допустим, — мрачно добавил Бюрга-Зеленая Борода.

Его лошадиные глаза устремились на полицейского. Уже целый месяц он "чувствовал землю" и не имел бы ничего против того, чтобы увести с собою "туда" своих товарищей, в особенности, нескольких крепких, здоровых людей, уверенных в том, что им предстоит долгая жизнь.