И когда он спросил:

— Хотите вы увидеться еще… у потайного выхода из укреплений?

Она засмеялась насмешливо, радостно и торжествующе:

— Я приду без Жоржетты…

Жоржетта, державшая в руках букет из лютиков, зверобоя и одуванчиков, образовавших симфонию желтого, была тоже истомлена негой дня; ее длинные и лукавые глаза заморгали, когда она появилась перед Евлалией. Увидев ее трепещущей от страсти, малютка издала лукавый свист, в котором был, однако, оттенок горечи. Ее чувственность возбуждалась от чувственного возбуждения других, она смутно жаждала любви. Одиночество сразу обрушилось на нее; Евлалия отсутствовала, она была далеко, в стране безумцев, и Франсуа тоже. Он четверть часа тому назад, может быть, предпочел бы ее, Жоржетту, а теперь приключение прошло мимо нее…

Жоржетта спрятала лицо в золотой букет, веселость возвращалась к ней вместе с беззаботностью и благожелательной апатией. Зная, что прибегнут к хитрости, чтобы ее удалить, она сама предпочла удалиться.

— Я не нашла трилистника с четырьмя листьями, — вскричала она, — а я его хочу найти, это мое счастье. Но только вы не станете меня ждать: это будет слишком долго…

— Мы скоро увидимся, — поспешно отвечала Евлалия.

— Да, завтра. Постарайся не наделать себе ребят, моя старушка.

Она убежала. Легкий пепел меланхолии упал на сердце Франсуа. Но Евлалия сказала ему на ухо:

— Послушайте. Мы пойдем туда вниз?

Она показала на горизонт, на облака, на окрестную местность. Ее алый рот требовал ответа. Все перевернулось в Ружмоне: опьяняющий напиток любви изменял цвета и контуры, и казалось необходимым одно: отдаться тирании этой девушки. С легким вздохом он решил изменить своим принципам.

— Где хотите, — сказал он.

Она хотела, она знала. Жить сверкающим мгновением и презирать будущее… Существовало только настоящее; будущее для ее маленькой, нетерпеливой души существовало не в большей степени, чем для души собаки или курицы.

Сначала Евлалия вела себя скромно. Ее легкий шаг ускорялся по мере приближения к месту радости. Когда горизонт открылся над батистом облаков, у нее вырвался вздох облегчения, она увлекла Ружмона на тропинку, всю заросшую полевыми цветами… Земля была влажной, встречались красные слизняки, маленькие прыгающие лягушки, жужелицы, кузнечики… Славка летала между розами, черный дрозд появился в своем костюме профессора, и дикая банда ворон выделялась на меловой белизне большого облака.

— Как хорошо… Как хорошо… — ворковала Евлалия, — какая радость жить.

Она обвила свои гибкие руки вокруг шеи Франсуа, ее маленькие груди вздымались, слышно было, как бьется ее сердце. И, лаская глаза молодого человека прикосновением волос, она опьяняла его пламенными поцелуями. Он терял голову больше, чем она, подчиняясь тем инстинктам, которые создают тайну:

— Ты меня околдовал, — шептала она… — И я сама этого не знала. Теперь я это отлично понимаю. Это твои глаза… твои глаза мальчишка… и, может быть, еще твой голос… но, знаешь, не твои мысли… мысли — это холод, это печаль, это одуряет… а я их не люблю. Я убегала от тебя, как только слышала твои проповеди…

Он держал девушку за талию, у нее было крепкое тело и гибкие мускулы.

— Видишь, — сказала она, показывая на заросший диким виноградом кабачок, — там можно пообедать. Это удобное местечко. Благодаря закрытому балкону, можно чувствовать себя, как дома.

Она повела Ружмона через огород и поле роз. Несколько рабочих в запачканных гипсом блузах и штанах, измазанных землей, сидели перед трактиром, попивая абсент.

Гостиница, грубо построенная из дерева, кирпича, мелового камня и песчаника, покрытая одновременно и черепицей и драницей, имела закрытую террасу, заросшую виноградом и глициниями. Видна была столовая и кухня, вся залитая пламенем горевшего в плите бука.

К ним подошел лакей с подвязанной щекой, с салфеткой, залитой вином. У него были глаза сыщика и шута, облупленный нос, и он улыбался с видом человека, понимающего, в чем дело.

— Мы хотим пообедать, — заявила Евлалия.

Лакей одобрил ее кругообразным жестом и обратился к Франсуа:

— В зале? Или, может быть, вы желаете отдельный кабинет?

— Да.

— О, только с балконом, — проговорила девушка.

Лакей провел их коридором и лестницей, певшей под каждым их шагом, в комнату, залитую оранжевым и топазовым светом солнца. В сад выходил веселый балкон, весь заросший диким виноградом.

Лакей накрыл маленький стол на дрожащих ножках, подал им яичницу, жареный на жиру картофель, салат, жаркое баранины, кремовое пирожное. Выпитое вино шумело в голове Евлалии. Наступили таинственные сумерки; обращенные к западу стекла наполнились лиловыми призраками и сверкающими грезами. Мягкая влажность примешивала к последним часам лета аромат близкой осени. О, она была счастлива! Она была пьяна от любви! Когда подали кофе, она закрыла дверь на ключ и, распустив свои длинные, густые волосы, закрыла ими лицо Франсуа. От них пахло базарными духами: сиренью, но их теплота была полна горячей жизни.

Пройдя через столько волнений, весь изнемогая от желания, он сохранил еще некоторую щепетильность:

— Разве не надо думать о будущем? Не пожалеете ли вы потом, моя красавица? Мы слишком мало знакомы друг с другом, чтобы знать, что мы сделаем завтра.

— У нас нет ни необходимости, ни желания это знать, — ответила она. — Скажите только, что вы любите меня… этот вечер.

— Я люблю вас, — ответил он, пьяный, поднимая ее.

Но он еще боялся, несмотря на признаки того, что она не была новичком.

— И я тоже… О, я люблю вас… я тебя люблю, — кричала она.

Тогда, в величайшей нерешительности, он обнял ее, сидевшую у него на коленях и прижимавшуюся к его груди. Она повернула к нему лицо, совсем бледное при последнем розовато-желтом свете дня; ее глаза, полные блеска, стали еще больше; волосы ниспадали в диком великолепии, все в ней было напоено наслаждением и яркой тревогой. В ее зрачках он увидел, что выбора больше нет: страсть и кровь туманили его рассудок…

Они возвращались полями, на которые, как отражение от сабли, падал свет полумесяца. Вершины тополей искрились при каждом дуновении воздуха; неуловимый пар поднимался над засеянными полями. Тихо трещали кузнечики, и собаки издалека предупреждали друг друга о той химерической опасности, которая их волнует, возбуждает и очаровывает, как воспоминание о том времени, когда их предки воевали с волками и шакалами.

Счастье наполняло Евлалию, счастье, нежное, как маленькие звездочки, тонущие на млечном пути.

Франсуа был еще взволнован тем торжеством победы, которое, будучи самым простым, вместе с тем остается и самым ярким торжеством.

Он рассматривал, при свете полумесяца, высокую девушку, ее лимонного цвета корсаж и шляпу с маками.

Она его умиляла. Он находил ее смелой и мужественной

В обществе, жестокие законы которого она принимала, в котором она соглашалась работать и покорялась бедности, готовая скорее голодать, чем украсть хотя бы один грош, — она осталась свободной для любви и ее опасного риска.

Она была лишена чувства стыда, осторожности, она не рассчитывала на верность самца, ни на свою собственную.

"Бедная малютка предложила мне свое тело", как "добровольный дар", — думал он, — "и я обязан ей не больше, чем петух своим курицам. Она избавила меня даже от угрызений совести".

Париж возвещал о себе, снопы света прорезывали предместье.

Евлалия прошептала:

— Ты еще любишь меня?… Ты будешь меня любить несколько недель?

— Да, да, — воскликнул он с благодарностью. — Я вас очень люблю, моя дорогая девушка.

Она не требовала ничего большего; она прибавила, с коротким таинственным смехом:

— Это не будет стеснительно. Я знаю, что у тебя немного времени. Тебе достаточно будет только сделать мне знак.

Выход из укреплений был недалеко; в молчании отходила тревога совершившегося: смерть падающего вечера, конец прекрасной книги, первые жаркие об'ятия.