— Как ты думаешь, что ты здесь делаешь?

— О, я только хотел присесть и повеселиться, — отвечал парень.

— Извини, приятель. Только не здесь. Тебе придется уйти.

Но если заходил кто-либо, интересный моему отцу, он тут же подбегал и организовывал столик. Патрулирование столиков ставило меня в неловкое положение. Я, конечно, не хотел, чтобы за столиками сидели чужаки, но я считал, что мой отец мог быть добрее и вежливее. Особенно когда пьянчуги и неудачники входили в одно и то же время, он мог быть настоящей задницей. Но он был отличным катализатором, чтобы сводить интересных людей вместе. Если Кейт Мун или ребята из Led Zeppelin или Элис Купер были в городе, они сидели с Пауком, потому что он был самым классным парнем в клубе.

Мы тусовались в «Rainbow» большую часть ночи. Он не оставался за столиком все это время, только до тех пор, пока не вернутся его дружки, чтобы занять столик, а затем они вертелись около барной стойки или уходили наверх. Мне всегда нравился клуб наверху. Всякий раз как одна из подружек моего отца хотела танцевать, она приглашала меня, т. к. мой отец был плохим танцором.

Ночь не была полной без кокаина. Наблюдать, как тайным способом принимали кокаин, было отличным развлечением. Опытных любителей кокаина было легко узнать по острому ногтю на правой руке. Они отращивали ноготь в среднем на пол дюйма, придавали ему идеальную форму, в основном он служил мерной ложечкой для кокаина.

Мой отец ужасно гордился своим ухоженным «кокаиновым» ногтем. Я также заметил, что один из его ногтей был явно короче, чем все остальные.

— Что случилось с этим? — спрашивал я.

— Это чтобы не поранить дамочек снизу, когда я использую для этого палец, — ответил он. Боже, это застряло в моем мозгу. Его палец был знаком с «киской».

Я был единственным ребенком, знакомым со всем этим безумием. По большому счету, взрослые, которые не знали меня, просто меня игнорировали. Но Кейт Мун, легендарный барабанщик The Who, всегда старался, чтобы я чувствовал себя свободно. В хаотичной, бурной, тусовочной атмосфере, где все кричали, шумели, нюхали, выпивали и трахались, Мун находил время, чтобы успокоиться, взять меня под свое крылышко и сказать: «Как поживаешь, малыш? Развлекаешься? А ты разве не должен быть в школе? В любом случае, я рад тебя видеть». Это всегда поражало меня.

Обычно мы оставались вплоть до закрытия, до двух ночи. Затем наступало время для сходки на автостоянке, которая была полностью забита девчонками и парнями в

забавной одежде в стиле глэм-рок. Тусовка на автостоянке состояла в обмене телефонами, охоте на «пташек» и поиске места для продолжения вечеринки. Но иногда она становилось сценой для перебранок, в которые чаще всего был втянут мой отец. Он бросал вызов шайке байкеров, а я играл роль малолетнего паренька, пробирающегося в эпицентр разборки и говорящего: «Это мой отец. Он слишком измотан сейчас. Чтобы он ни сказал, не обращайте внимания и простите его. Он не имел это в виду. И, пожалуйста, не бейте его по лицу, т. к. ребенку, вроде меня, очень больно смотреть, как его отца избивают».

У меня действительно было ужасное предчувствие, что мой отец в конце концов пострадает в драке или в автомобильной аварии. Ночью он был настолько под кайфом, что попытка пересечь комнату превращалась в номер из водевиля, где парень спотыкается, падает и еле-еле стоит на ногах. Он натыкался на мебель, пытаясь держаться за что-нибудь устойчивое, мямлил слова, но все еще собирался забраться в машину и поехать на вечеринку. Я думал: «О черт, мой отец не в состоянии говорить. Это плохо».

Когда он пил слишком много, я нес ответственность за его охрану, что было для меня нелегко.

Все это накладывало на меня эмоциональный отпечаток, но я не могу сформулировать каким именно образом. Хотя у меня были друзья в Эмерсоне, и по выходным я ходил с отцом в «Rainbow» как его приятель, я часто был один и стал создавать свой собственный мир. Мне приходилось рано вставать, идти в школу и быть парнем в своем личном коконе. Я не противился этому, т. к. у меня было пространство, где я мог притворяться, творить, думать и наблюдать. Однажды одна из соседских кошек привела котят, и я взял одного из тех пушистых белых котят на крышу горожа за нашим домом, чтобы поиграть. Он был моим маленьким другом, но иногда я бранил его, только чтобы показать свою силу над ним. Во время одной из таких тирад я начал тыкать пальцем в морду котенку. Это не было чем-то смертельным, но это был акт агрессии, что было странно, т. к. я всегда любил животных.

Как-то я ткнул котенка слишком сильно, и его зуб проколол маленькую губу котенка, и по ней скатилась капелька крови. Я заволновался. Я почувствовал сильное отвращение к себе за то, что причинил вред этому крошечному животному, которое оставалось нежным ко мне даже после того случая. Я испугался, что моя неспособность остановить подобное поведение была знаком начинающегося психоза.

Но в целом, я бы не променял мой стиль жизни на какой-нибудь другой, особенно на светскую жизнь моих друзей из Эмерсона. Я бывал в их домах и видел отцов, приходящих домой из своих офисов, у которых не оставалось ни времени, ни энергии, ни сострадания для детей. Они просто садились, пили свой виски, курили сигару, читали газету и шли спать. Это была не самая лучшая альтернатива.

Попытки хоть немного поспать, чтобы на следующий день в школе чувствовать себя отдохнувшим, в то время как люди занимались сексом на диване, нюхали кокаин, слушали стерео, были определенно не светской реальностью. Но это была моя жизнь. В будние дни я оставался дома, но Паук сидел за своим привилегированным столиком в «Rainbow». И в половине случаев продолжение вечеринки было в нашем доме. Я спал дома, когда внезапно я слышал, как открывается дверь и поток безумцев наводняет дом.

Затем начиналась музыка, смех, дележка наркоты и обычный погром в результате. Я пытался уснуть в своей дальней комнате, которая была соединена только с одной ванной, в которую входили-выходили люди, писая, крича и принимая наркотики.

Слава Богу, у меня был радио-будильник. Каждое утро в 6:45 он будил меня популярной музыкой. Обычно я еще крепко спал, но шел, спотыкаясь, к шкафу, надевал футболку, шел в ванную и собирался в школу. Затем я проходил по всему дому и оценивал беспорядок. Дом выглядел как поле битвы. Иногда на диване или стульях лежали люди. Дверь моего отца всегда была заперта. Обычно он спал с какой-нибудь девицей, но иногда он бодрствовал, закрывшись в своей комнатушке. Одной из причин, по которым я лелеял свой будильник, был мой пунктик ежедневного посещения школы. Мне нравились почти все мои уроки. Мой отец поддерживал меня на 100 процентов во всех моих занятиях с таким же сумасшествием, серьезностью и удовлетворенностью, с какими жил своей ночной жизнью. Он тоже учился, и я думаю, он осознавал всю важность учебы и готовности впитывать новые идеи, особенно на творческих путях, которые были доступны. Каждый день он использовал какое-нибудь затейливое изотерическое словцо, чтобы я расширял свой словарный запас.

Он также развивал мой литературные познания, от Харди Бойз до Эрнеста Хемингуэя и других выдающихся авторов.

В школе я больше всего любил уроки английского. Моей учительницей была Джил Вернон, из всех, с кем я пересекался, она впечатлила меня больше всего. Это была миниатюрная женщина с темными короткими волосами, лет пятидесяти. Она действительно знала, как общаться с детьми, и все, о чем она говорила, что писала, читала, да что угодно, она умела превратить во что-то интересное, увлекательное и забавное.

Каждый день первые 15 минут урока мы писали дневник. Она записывала начальное предложение на доске, а мы должны были развить это предложение в любую понравившуюся тему. Некоторые ученики писали минут пять и останавливались, я же мог писать весь урок.

Миссис Вернон регулярно задерживала меня после уроков и рассказывала мне о писательском ремесле, потому что она видела, как я изливаю свою душу в этих эссе.