Время от времени отец приезжал к нам в Мичиган. Он появлялся неожиданно, с огромным количеством чемоданов, которые складывал в подвале. Бывая в Калифорнии, я узнал, что он участвовал в перевозках марихуаны, но по его виду, когда он был у нас, ни о чем и догадаться было нельзя. От его присутствия я был в эйфории. Он, как никто другой, отличался от остальных жителей всего Мичигана. Каждый человек в нашем квартале, каждый, с кем я сталкивался, носили короткие волосы и рубашки на пуговицах с короткими рукавами. Мой отец выходил на улицу в ботинках под змеиную кожу на шестидюймовой серебристой платформе, с нарисованной на них радугой, джинсах-клеш, отделанных вельветом, с массивным поясом, бирюзовых, в обтяжку, футболках, открывающих живот и обязательно с какой-нибудь надписью, и вельветовых рокерских куртках из Лондона. Начинающие редеть волосы спускались до талии, у него были густые усы, подкрученные вверх, и большие бакенбарды.

Мама не относилась к моему отцу, как к хорошему другу, но понимала, как много он для меня значил, и поэтому всячески поддерживала наше общение. Мы с ним сидели в моей комнате, а когда он уходил, приходила мама, и я писал отцу открытки с благодарностями за подарки, которые он привозил мне, и время, проведенное вместе.

К пятому классу во мне стал обнаруживаться актерский талант. Я собирал соседских детей, и мы устраивали представления в нашем подвале. Я ставил пластинку, обычно Partridge Family, в качестве инструментов мы использовали швабры и тазы. Я всегда был за Кейта Партриджа, мы делали вид, что пели, и танцевали, развлекая соседских детей, которые сами не хотели участвовать в представлениях.

Конечно я постоянно искал способ подзаработать денег, поэтому как-то раз, когда мы устраивали очередное представление в подвале одного из моих друзей, я решил, что надо бы брать с детей, которые хотят увидеть концерт Partridge Family, деньги, у кого что было — хоть дайм[7], хоть никель[8], хоть четвертак. Посреди гаража я повесил занавеску, а проигрыватель установил за ней и обратился к собравшимся зрителям:

— Partridge Family очень стесняются, да и к тому же, они слишком известны, чтобы играть здесь, в Гранд Рапидс, поэтому играть они будут из-за занавески.

Я зашел за занавеску и сделал вид, будто разговариваю с музыкантами. Потом я включил проигрыватель. Дети были поражены:

— Они что, правда там?

— Ну конечно. Но им сейчас нужно быть в другом месте, поэтому вам пора расходиться, — сказал я. Благодарные зрители накидали мне целую пригоршню мелочи.

Учась в пятом классе, я придумал способ улучшить свои отношения с администрацией школы, которую так ненавидел, но это было необходимо, потому что они собирались исключить меня за то, что я проколол ухо. Однажды учитель спросил у класса:

— Кто хочет быть президентом класса?

Я поднял руку и сказал:

— Я хочу.

Но тут руку поднял еще один мальчишка. Я бросил на него испепеляющий взгляд, но он продолжал настаивать, что хочет быть президентом. Тогда после урока я вызвал его на разговор и сказал, что именно я буду президентом, и что если он не согласится, ему не поздоровится. Так президентом стал я.

Директор школы был в шоке. Я отвечал за все собрания, и когда в нашу школу приезжали особо важные гости, сопровождал их я.

Иногда моя власть основывалась на запугивании, я часто дрался, но у меня была и другая сторона. Бруксайд была экспериментальной школой, программа которой включала обучение слепых, глухих и отсталых детей вместе с нормальными. Как ни странно, все эти дети стали моими друзьями. Известно, какими злыми могут быть дети по отношению к тем, которые чем-то отличаются от них, поэтому инвалидам постоянно доставалось на переменах. Но я стал их самопровозглашенным защитником. Я приглядывал за слепой девочкой и глухим мальчиком, и если кто-то из придурков начинал приставать к ним, я подкрадывался сзади и бил его чем-нибудь по голове. Определенно, у меня уже тогда сформировались свои принципы, от которых я не отступал.

Учась в шестом классе, я стал приходить домой на ланч, и мои друзья приходили со мной. Мы играли в бутылочку, даже несмотря на то что у нас были свои подружки.

Обычно мы целовались взасос, а иногда определяли время, сколько должен длиться поцелуй. Я старался упросить свою подружку снять спортивный лифчик и дать мне потрогать ее грудь, но на уговоры она не поддавалась.

К концу шестого класса я решил, что мне пора жить с отцом. Мама не знала, что со мной делать, я совсем вышел из-под ее контроля. Она не разрешила мне переехать к отцу, я серьезно обиделся. После очередной ссоры она отправила меня в мою комнату, чтобы я остыл и подумал над своим поведением. А я вылез через окно на улицу — по-моему, даже не взяв ничего из вещей, — чтобы поехать в аэропорт, позвонить отцу и как-нибудь сесть на самолет до Лос-Анджелеса. (Прямых рейсов до ЛА не было, но тогда я этого не знал.) До аэропорта я так и не добрался. Мое путешествие закончилось в доме одной из знакомых моей матери, в нескольких милях от собственного дома. Та позвонила маме, и она забрала меня домой.

После этого случая мама поняла, что мне нужно давать больше свободы. Большое значение имело и появление в ее жизни человека по имени Стив Айдема. Когда Скотт Сен-Джон отправился в тюрьму, мама поняла, что ее идея перевоспитания плохих парней не увенчалась успехом. Стив был юристом и занимался предоставлением адвокатских услуг бедным. Он был добровольцем в VISTA[9]на Виргинских островах. Он был честным, трудолюбивым и чутким человеком с золотым сердцем. Мама просто сходила по нему с ума. Как только я понял, что он хороший человек, и что они действительно любят друг друга, я начал сильнее настаивать на своем переезде в Калифорнию к отцу.

Покидая Мичиган в 1974 в двенадцатилетнем возрасте, всем своим друзьям я сказал, что переезжаю в Калифорнию, чтобы стать кинозвездой. Но как только я начал ездить на прогулки с отцом в его синем остине хили, подпевая попсе, звучавшей по радио (что у меня не особо получалось), я объявил:

— Я хочу стать певцом. Это то, чем я действительно собираюсь заниматься.

Хотя я так и сказал, я не задумывался над этим обещанием в течение многих лет.

Я был слишком занят своей любовью к Калифорнии. Впервые в жизни я почувствовал, что это то самое место, где я должен быть. Здесь были пальмы и ветра Святой Анны, люди, на которых я любил смотреть и с которыми любил разговаривать, и время, которое я берег. Я открыл дружбу с отцом, которая крепла с каждым днем. Он считал, что это потрясающе, так как у него был молодой парень, который мог о себе позаботиться, и которого любили все его друзья и подруги. Я не беспокоил его по мелочам; если что, я всегда поддерживал его. Итак, дружба была взаимовыгодна. А я стремительно набирался новых впечатлений.

Некоторые из наиболее запомнившихся событий случились именно в маленьком доме отца на Палм Авеню. Он жил в одной половине дома, поделенного на две части. В доме была старая кухня и обои примерно 30-х годов. Там вообще не было спален, но мой отец переделал маленький чулан в спальню для меня. Она находилась в задней части дома, и мне приходилось проходить через ванную, чтобы попасть туда. Спальней моего отца была каморка: комната с тремя дверями, которые вели в гостиную, кухню и ванную.

В комнате были симпатичные черные обои с большими цветами и окно, выходящее на задний дворик, изобилующий утренним великолепием. Я жил там всего несколько дней, когда отец позвал меня на кухню. Он сидел за столом с хорошенькой восемнадцатилетней девушкой, с которой он тусовался всю неделю.

— Хочешь покурить косяк? — спросил он у меня.