— А что здесь читают?

— «Панораму», «Мещерку», районку, «АиФ».

Заворачиваем в Ключи, отличающиеся от Черной Речки лишь тем, что тут нет пруда и мостика. Прямо у первого дома нас встречает пожилой мужчина в телогрейке.

— Заждалась тебя уже мам-старенькая, — приветствует он деда, открывая дверь.

В сенях белая печка. На полу вязанка дров. В углу икона Богородицы — выпуклый алюминиевый оклад одевает ее, как кольчуга, а та будто отстраняется от своего колючего платья и потому кажется далекой. Из комнаты выходит старушка в длинной кофте и вязаной шапке.

— Так, — важно начинает дед, — у вас прибавка к пенсии. Теперь пенсия у вас восемь тысяч четыреста тридцать два рубля.

Он присаживается за стол и деловито отсчитывает купюры.

— Время сейчас такое, — начинает мужчина, — нас и за людей-то не считают. Прав у человека нету, вот в чем беда.

— А что у вас случилось? — спрашиваю я, разглядывая длинные и жесткие пальцы его рук.

— Так я двадцать семь лет главным кондуктором на железке отработал, мне пятьдесят семь, а пенсию пока не дают, еще три года ждать надо. А работы никакой нет. Я — в администрацию, а мне: иди туда, иди сюда, в суд подавай. А денег нет, и делать нечего. Вот на мам-старенькой пенсию живу. Летом грибы-ягоды собираю, колымлю.

— Мам-старенькая — это кто? — спрашиваю я.

— А-а-а, — радостно тянет он, — это мамуля моя. Раньше бабушку так звал, а как та померла, мамулю так зову.

— Я — ветеран войны и труда, — скрипуче отзывается мам-старенькая, беря со стола деньги.

Заходим в калитку следующего дома. Стучим. Открывает немолодая женщина с крашеными рыжими волосами и с большим золотым крестом в декольте. У нее в кухне газовая колонка, плита и стол с печеньем, конфетами, бубликами и сыром. Она — местная продавщица.

— Вот Аннушка обеспечила свою старость, — дед, сидя за столом, отдувается от горячего чая.

— А молодость людям для того и дается, чтоб старость сябе подготовить, — отзывается Аннушка, будто в яму проваливаясь языком во все «я».

— Как же тут себе старость подготовишь, если работы нет, — встреваю я, облизывая ложку со сгущенкой.

— Бедно человек тогда живет, когда жалуется, — отвечает дед.

— А я считаю, бедный потому, что работать не хочет, — говорит Аннушка. — «Я сягодня не умывался и завтра не хочу». А вода под ляжачий камень не подтякает. Вот сейчас пойдете к Ермолаевой, посмотрите — она дятей поразбросала по детдомам.

— Как поразбросала?

— А так. Дети у нее с отклонениями психическими, все девять.

— Она что, пьяница?

— Да не пьяница. Просто она сама такая… — Аннушка запинается. — Интересная.

— Зачем же она их рожала столько? — спрашиваю я.

— Так она их рожала, а у ней их отбирали. А теперича в Назаровке дом для этих… интересных… закрылся, и дочь ее сюда приехала. Ей, дочери этой, уже сорок два года, а мать ее ненавидит — и все. Да я б не сказала, что она, Ермолаева-то, чувствует себя такой уж несчастной. А зачем рожала столько — поди спроси, — продолжает она. Дед нервно ерзает на стуле. — Сын у ней малограмотный, тридцать ему уже. Так-то он и воду принесет, и дрова рубит, и копает все. Трудолюбивый.

Аннушка сует мне в карман пригоршню конфет. У нее на стене тоже Богородица. И тоже в кольчуге.

Почему-то сердце у меня бьется, когда мы идем к дому Ермолаевой. Отойдя на расстояние, дед останавливается и тихо говорит: «Не суди, и не судим будешь». И, помолчав, добавляет: «А конфеты Володьке, сыну Ермолаевой отдай, он рад будет».

* * *

В доме с порога сшибает запах — обволакивающий, перекрывающий дыхание. Широкая женщина выходит в сени, колется острыми голубыми глазами.

У окна железная кровать, укрытая шерстяным одеялом. Подушки без наволочек — желтые, в пятнах. Между рамами низкого окна мелкие пластмассовые игрушки: медвежата, елочки, пупсы. У двери печка, неровно обмазанная глиной, на ней чугунок и кошка. Сын хозяйки — в клетчатых ситцевых штанах и рубахе, с каштановыми волосами до плеч, с гнойной болячкой над губой и с топором в руках — подходит ко мне близко и улыбается. Задерживаю дыхание. Его мать, стоя ко мне задом, считает деньги. Сын подмигивает материнской спине, ее широкому тазу, кости которого раз и навсегда разошлись. На каком ребенке? Четвертом? Пятом? Если бы она вовремя остановилась, этого человека в ситцевых штанах и с гнойной болячкой на губе могло бы и не быть. И чему он так счастливо улыбается? И кому подмигивает постоянно?

— Давай, выкладывай тушенку, — говорит женщина деду, и тот послушно достает консервы из рюкзака.

Отрываю взгляд от ее таза и встречаюсь глазами с Христом, до сих пор незамеченным, — на бумажном календаре в углу. Христос как Христос, с каштановыми волосами до плеч, только взгляд у него чересчур веселый, и смотрит он постоянно в сторону ермолаевского сына.

— Раз, два, три… — считает мать купюры.

«Чему они радуются?» — думаю я, глядя то на сына, перемигивающегося с Христом, то на Христа, отвечающего ему улыбкой. Неужели не замечают этого запаха, невыразимого словами, но способного убить все живое в считанные дни?

Хочется сморгнуть. Отворачиваюсь к печке, кошка на ней встречает меня пронзительным взглядом голубых глаз. Пригнув голову, чтобы отстраниться от ермолаевского сына, дышащего мне в лицо, придвигаюсь к печке и вижу, что на ней не одна кошка, а шесть — таких же облезлых и дрожащих.

— Что с ними? — спрашиваю я.

— Скоро околеют, — говорит мать. — Скорей бы. А тут ничто не живет.

— Итого тринадцать тысяч триста тридцать восемь, — говорит дед, поднимаясь.

Пока дед считает, пытаюсь разложить запах на составляющие. Хотите знать какой он, тогда наберите в пластиковый пакет влажного воздуха, крепко его завяжите… А еще заройте под полом сдохшую кошку. А когда пройдет год и снова подступит осень, пойдут ледяные дожди, отправляя в спячку земляных червей, выкопайте пригоршню их в саду, смешайте с золой из давно не топленной печки, высыпьте там, где зарыта кошка, и сядьте так же близко к этому месту, как подходил ко мне ермолаевский сын, развяжите пакет и направьте струю из него себе в нос… Вот тогда, может быть, вы на миг уловите запах бедности в доме Ермолаевых. И в других домах забытых, но живых еще русских деревень.

Когда мы выходим, я делаю глубокий вдох. Идем в сторону леса. За нами, неизвестно откуда взявшийся, бежит рыжий пес Санек.

— Видишь, ждут они меня, — опять заводит дед.

— Они не вас ждут, а денег, — отрезаю я, и он умолкает.

* * *

Кладбище обозначено зеленой церквушкой. Могилы стоят редко, и оттого кладбище кажется открытым.

— Я ведь на Крайнем Севере жил, — говорит дед. — Тридцать два года прослужил в армии старшим прапорщиком. Был начальником финансовой службы. Меня знаешь как называли? Щукой. Меня запускали в финансовые счета, и я находил там хищения. Одного мужика на шесть лет посадили.

— И не жалко вам его было? Жизнь человеку сломали.

— Не, не жалко, — бесцветным голосом откликается он. — Если кому-то не совестно обкрадывать свой народ, то мне не стыдно и не жалко на это указать. Ты знаешь, что тут газовые баллоны в деревне люди долгое время сами в электричках возили? Я, когда приехал, увидел это: «Да вы что, с ума сошли?! Это же нарушение техники безопасности!» И с ходу поднял вопрос в администрации, потребовал в обязательном порядке привозить газ. И стали привозить. Да дулю вам под нос! — топает ногой дед. — Вот мой главный принцип!

— А что, в администрации до этого не знали, что люди в электричках газ возят?

— Знали, да говорили: денег у нас нет… Так вот, когда ушел в отставку, — спокойно продолжает он, — сразу понял: жить с женой и двумя детьми на севере будет сложно. Переехали в Рязань. Квартиру там сыну оставил. Сами жили в Речке. А как Лариска умерла семь лет назад, подался в почтальоны. Мне нравится, когда меня ждут.