— Ошибиться не боитесь? Вы ведь лично с Аллой Борисовной не знакомы.
— Это на ощущениях, а я им верю. А почему бы не верить, раз они есть? Люди спят в своих кроватках, и им снятся сны — добрые или недобрые. Это уж их дело. Вот Путин или Медведев, они сидят высоко над миром. А перед художником такие, какие есть. Уж извините, — говорит он с лесов, обращаясь не ко мне, а к воображаемым Путину с Медведевым.
В храме эхо.
— Но как понять, что у человека душа красивая? — спрашиваю я.
— Кристинка к нам дважды заезжала. А Алла Борисовна — умничка, она деньги на этот келейный корпус пожертвовала. Понять человека — это ведь тоже своего рода таинство…
— Которое не имеет ничего общего с тем, что отец Арсений к Пугачевой хорошо относится?
— Хорошее в любом человеке есть. Иногда оно просто скрыто. Но никогда, никогда нельзя лишать человека шанса на спасение!
Сергею каждую ночь снятся сны, всегда цветные. Нарисованные им самим картины не снятся никогда.
Кривая свеча
Батюшку всегда сопровождают люди и звуки. Он словно боится остаться один и в тишине.
— Вот здесь бы мулечку красную посредине повесить, — говорит он женщинам, развешивающим занавески в гостевых покоях келейного корпуса.
— Знаешь, сколько я за эти занавески отдал? — спрашивает он меня. — Триста пятьдесят тысяч!
Моим ногам тепло, их согревает пол с подогревом.
— Вы забываете, что я — журналист. Я напишу про ваши занавески, поэтому прошу вас больше ничего такого мне не показывать.
— А мебель нравится? — вздыхает он. — В Москве заказывал…
Сироты не сводят с меня глаз.
— Когда я не поступил в художественное училище, пошел на повара учиться. Да-да, у меня были блестящие кулинарные способности…
Отец Арсений сидит за столом, на котором лежит большое зеркало. Он протирает его поверхность влажной салфеткой, а я смотрю на его отражение. В зеркале он другой — волосы у него седее, уголки глаз опущены. В зеркале он думает о чем-то другом, не о занавесках. Наверное, так кажется потому, что оно отражает его снизу.
— Потом у меня была выставка кондитерских изделий. Но меня всю жизнь возмущали хамство и несправедливость. Я работал на предприятии общественного питания. Если увидите такую вывеску, бегите скорее оттуда. Яйца — белок уже зеленый — нельзя выкидывать: пойдет на бисквиты, заварные кольца и прочее. А вы знаете, что бисквиты пропитываются сиропом с добавлением коньяка? Я не знал, что там одна шайка-лейка, ходил к директрисе, жаловался: яйца тухлые, коньяк воруют. А она главаршей там была. В общем, ушел я оттуда. Потом художественным руководителем в ПТУ работал.
Сироты слушают его внимательно, видимо, этого они о нем не знали.
— После пошел деньги зарабатывать — писал маслом. Так похоже писал, так реально… Пока не принял заказ на иконостас в храме. Нам с помощником по пятьсот рублей обещали, а это тогда большие деньги были. И представляете, начал работать — и чувствую взгляд чей-то. Так было тяжело… А у меня стыд: я же пятьсот рублей взял. И тут я первый раз в жизни столкнулся с тем, что такое иконопись. Ой, как это сложно было! Начал копировать икону архистратига Михаила — три раза лик переписывал…
«Мне побыть с друзьями хочется, — кричит из колонок Пугачева. — Разбежались они кто куда. Ах, от этого одиночества мне не деться уже никуда…»
— И поехал я тогда креститься. Отец Георгий, старец наш, окрестил. И вы знаете что? Свечи у него в руках были — одна кривая. А я шепчу про себя: «Господи, дай мне знак! Пусть отец Георгий своей рукой подаст мне кривую свечу…» Старец кривую свечу мне и подает… Господи, прими меня… Помоги мне… Господи, чтоб я служил тебе… Иссушу плоть свою… Иссушу плоть свою… Я просил и понимал, о чем прошу…
— То-о не ве-етер ве-е-етку клонит, не-е дубра-авушка-а-а шумит, — затягивает отец Арсений, когда Алла Борисовна умолкает.
— То мое, мое сердечко сто-о-нет, ка-а-ак осе-енний ли-и-ист дрожит, — поем мы хором. Батюшка решил вдруг «открыть мне душу». Спонтанно это было или спланировано, не знаю. Знаю точно только одно: он пожалеет об этом, когда я его предам.
— Зна-а-а-ать суди-ил мне ро-о-о-к с могилой о-обвенча-аться мо-о-о-лодцу, — высокие ноты я не дотягиваю, зато у отца Арсения голос высокий.
— До-огора-ай, гори моя лучина, до-огорю-у с тобо-о-ой и я…
— Батюшка, не спать! Не спать! — толкает его один из сирот, когда он замолкает посреди припева, склонив голову на плечо.
— Я все слышу… — открывает глаза отец Арсений. — Иссушу плоть свою…
Сорок ступеней
Воскресенье. У церкви автобусы с паломниками из Кургана и Тюмени. Люди разные, цель одна.
Антонина сюда на службу из своего поселка приезжает каждую неделю. Ее муж рыбу в речке ловит, а батюшка Арсений ее покупает. Лично Антонине все тут, в Чимееве, помогает. Съездит сюда — и как будто заново народилась, на крыльях летать может.
Мужчина, скромно стоящий у самого входа, сразу видно, бизнесмен: только они носят такие пальто, туфли и шелковые шарфы. Знакомимся: Сергей сам некрещеный, поэтому и встал в сторонке. Он — директор фирмы, занимается капитальным ремонтом жилого фонда.
Дмитрий и Алексей выглядят значительно скромней. Они — лесники из Иркутской области. Теперь, правда, маются без работы.
— Ну-ка, скажи, как тебе живется! — отец Арсений ловит у ворот храма рабочего.
— Батюшка, если бы сейчас сельское хозяйство было, то и жилось бы легче, — отвечает тот.
После службы у наместнического дома целый паркинг дорогих машин: духовные чада отца наместника собрались на воскресную трапезу. Во главе стола сам отец Арсений, за столом клирики храма, Маргарита — женщина весомых достоинств, ее муж с благородной внешностью и седой бородкой и три загорелые крашеные блондинки с неестественными губами. Одна из них имеет какое-то отношение к человеку, баллотирующемуся в мэры Кургана. Она, явно повторяя чьи-то слова, объясняет отцу Арсению, что Россия должна помогать деньгами третьим странам мира, иначе ее, Россию, саму сочтут третьей страной.
— Ой, политизированная ты стала, — вздыхает отец Арсений и говорит мне через стол: — Вот, возьми у девушек интервью, они у нас постоянно на обложках журналов появляются.
— Нет, — отказываюсь я от интервью с девушками, — мы к вам приехали, вы один тут — поп-звезда.
Отец Арсений шутку не оценил.
Повариха Маша приготовила тигровых креветок, виноградных улиток, запекла карпов, сварила уху. Прислуживает за столом отец Иоанн.
— Ваня, поживей, поворачивайся давай, — ворчит Маша на отца Иоанна. — А то снежок за ворот рясы засуну!
— Я подумал и решил, — говорит мне отец Иоанн, отозвав в сторонку, и смотрит так, будто собирается открыть великую тайну. — Решил начать по крупицам есть землицу со святых мест…
Без благословения отца Арсения мы пробираемся в избушку отца Иоанна — он живет по соседству с наместником. Крадемся, чтобы нас не заметили. В избушке печка, дрова, две кровати, ковш для умывания с водой, подернутой ледком, и окна без стекол, затянутые простой белой материей, прибитой к деревянным рамам. Холодно. Отцу Иоанну избушка тоже не нравится: слишком хорошие условия для монаха. Он хотел бы жить в пустыне.
Когда Маргарита, духовное чадо отца Арсения, впервые увидела Казанскую икону, она завыла. Просто стояла и выла в голос. И с тех пор это потрясение жило в ней всегда, звало сюда вернуться. В 98-м они с мужем приехали, поставили свечки — обе упали, будто кто-то снизу пальцем по ним щелкнул. «Плохой знак», — сказала какая-то бабка. И вскорости их с мужем посадили и забрали у них два завода. «Политический заказ», — объясняет Маргарита. Сейчас у нее своя фирма по ремонту тепловозов, муж руководит заводом.
— Я так говорю: Господь нам не те испытания посылает, которые мы не смогли бы преодолеть. Столько было взлетов и падений, но после каждого падения только лучше становилось. Они нас закаляют, — втолковывает мне Маргарита, когда мы едем в ее машине на источник.