— Не думайте, будто я не слушала интервью с вами. Вы мне, как и другим, расскажете про то, какой вы незамечательный, но у вас все равно получится про то, какой вы замечательный, — и это я тоже говорю очень мягко, но Мамонов не реагирует, он принял на себя это мытарство — дать интервью, и ему нужно вытерпеть час с небольшим.

— Нет, я просто живу, — отвечает он. — Живу каждый день, и радости есть и… А какой я? Чтобы я себя оценивал — никогда. Картина оценивается на аукционе. На мои концерты ходят? Ходят. Вот и все.

Дождь, наконец, начинается, но птицы продолжают петь. Сначала он идет мелкими каплями, потом тяжелеет, и вопросы на листах, разложенных на столе, текут синими чернилами.

— Пойдем в дом, — Мамонов встает.

Входим в дом. Темно. Садимся за стол. На столе свернувшись клубочком спит кот.

— Вот… — продолжает прерванную дождем мысль Мамонов. — Вообще вся наша форма, она очень простая — дух творит себе форму, какой ты человек, так и будешь делать. Тебе дан для этого талант, способы, руки, ноги, мозги, но очень важно, зачем ты это делаешь. Пушкин нам ответил, зачем — «и чувства добрые я лирой пробуждал». Если добрые чувства, то может быть все, что угодно, — и рок-н-ролл, и танцы, и гримасы, и все. Мотив… мотив — самое главное. Так же и в нашем с вами случае, — возвращается он к случаю, о котором я уже забыла, — деньги — не мотивация. Я бы все равно вам дал интервью, но вы еще и заплатить за это можете.

— Почему у вас нет денег?

— Как это у меня нет денег?.. Я — артист альтернативного независимого жанра, не для широкой аудитории… Не знаю, себя оценивать трудно… это и неважно, это даже вредно. Приходиться анализировать, видео снимать, смотреть, как ты двигаешься, что-то исправлять, но это такая обычная режиссерская работа.

— Стыдно на себя смотреть?

— Бывает стыдно, а бывает во-о-о! — он поднимает большой палец. — Это работа, а я тело знаю свое.

— Вы так уже не можете, наверное, двигаться — «муха источник заразы»?

— Запростяк! — оживляется. — Запростяк и с большой энергией, и все лучше и лучше. Но не в этом дело. Дело — в мотиве. Если я, в том числе, начинаю плохо жить, пить водку, с женой ругаться, это тут же отражается на сцене, да где угодно отразится обязательно. Закон такой.

— Жена у вас, наверное, очень терпеливая, — говорю я. — Она несколько дней боялась к вам подойти, попросить, чтобы вы нам интервью дали.

— Жены все хорошие, пока с ними не поживешь тридцать пять лет, — ворчливо говорит он.

— Но с вами тридцать пять лет пожить тоже не сладко.

— Живу не я с ней, а она со мной. Она при мне, и не страх это, а чуткость. Значит, у меня что-то было… Она видит это, чувствует… Видите, как? И я стараюсь. Она устала, из города приехала. Ну что я буду к ней лезть со своими расспросами? Хотя все горит, хочется спросить, но… Если не стараться, то молчание по разным комнатам, бывает и так… Но быстро очухиваемся. Брак — это труды, это тяготы друг друга носить.

— Разве легче они со временем не становятся?

— Во вкус входишь. Что-то стараешься сделать для нее, где-то уступить. Добро всегда имеет вкус, — он смотрит мне в глаза, за окном снова выглядывает солнце. — Это — навык. И не хочется, а идешь первый — прости. Еще раз. И еще раз. И еще. Вот так образуется навык. Как в пьянстве — день пьешь, два пьешь, как-то… да, и у меня бывает. Ну и что? И что? Это — не выход в любом случае, — он смотрит мне в глаза, в его — падает луч солнца. Мне становится некомфортно.

— Зачем вы пьете?

— Ну, милая моя… Если бы все ответили на этот вопрос… Потому что удобопреклонен ко греху, — провозглашает он, и мне кажется, сейчас крикнет — «Казните меня! Виноват!». — В человеке есть свойство такое — ему нравится грех, а он всегда в такую сладкую завернут оберточку — ты поработал, расслабься. Да там тысяча путей. Мы не ангелы, мы все люди, все падаем, а кто-то с подругой пять лет не разговаривает. А я… мне плохо, не выдержал, напился. Самое главное — не лежать и не пить три месяца, а встать и идти дальше.

— Что вам водка дает?

— А у вас есть какие-то сладости? Человек самый любимый?

— Но вы не о сладости говорили, а о горечи.

— А кажется, что сласть, — говорит Мамонов и кого-то мне сильно напоминает. — Вы тоже думаете — вот ваш самый любимый человек, а через пять лет посмотрите — о чем же я думала?

— Тогда навык, — повторяю его слова.

— Тогда навык, — кивает он, и луч выпрыгивает из его глаз. — Тогда к добру привычка, уступать привычка, прощать привычка. В человеке все — привычка. Вы думаете, если я с молодых лет тридцать лет пил, то в понедельник брошу? Происходит борьба, так и с любой страстью. Страсть — это боль, страдание. Жить надо стараться, становиться получше хотя бы чуть-чуть, и зритель это тут же увидит. А если движение происходит, то дело не в новых песнях, не в новых шоу, а в новом человеке, выходящем на сцену. Если он двигается, он интересен будет всегда. Вот так… И кино — тоже самое. Мой герой — он все время в движении, хоть и спит, но он возит, работает, в нем постоянно внутренняя работа идет.

— Но к чему новому он движется?

— Это… — Мамонов мотает головой, и набирает воздух, и сопротивляется, — это — разговор отдельный и особый. Не наш сейчас. Есть книжки.

— Я не для себя спрашиваю.

— И читатель пусть читает, — он, вытянув шею, поводит головой в сторону — категорично.

— Ладно. Про «Остров». Мне фильм, скорее, понравился. Тем, что показано новое отношение к Богу — не упертость, а возможность быть шутом, шутом злым, и при этом Богом любимым.

— Бог любит всех — и убийцу, и Чикатило, и проститутку, и Карла Маркса, и Гитлера. И… не будем про Бога.

— Откуда вы это знаете?

— По собственному опыту.

— Да не такой уж вы грешник, чтоб вы знали, — говорю я так, словно хочу отнять у него это почетное звание — сейчас мне кажется, что Мамонов даже кичится тем, что грешен, и праведником быть ни за что не захочет, ведь тогда придется переписать все его пластинки.

— А я причисляю, — спокойно, но настойчиво говорит он. — Меня давно пора на костре бы сжечь, распять, а я жив. Так и каждого. Детей убиваем? Убиваем. Ненавидим друг друга? Ненавидим. Осуждаем? Осуждаем. Все это — смертные грехи, и за каждый из них мы смерти заслуживаем. В древнем Израиле девушку, застигнутую в блуде, побивали на площади камнями до смерти.

— Хотите, чтобы большую часть женского населения России камнями побили?

— Когда делали обследование на оккупированных территориях, немецкие врачи сказали Гитлеру — «Этот народ непобедим — у них все, кто не замужем, девственницы». Вот как мы быстро все отдали. Вот как было в нашей стране. Отдали кто — мы? Правительство отдало? Отдал каждый из нас. Поэтому работа должна сосредоточиваться на себе. Как сказал прекрасный Александр Мень: «Не бойся, художник, твоя вера на сцене обязательно проявится». Но когда ты делаешь из своего творчества иллюстрацию веры, твоя работа, к сожалению, становится халтурой.

— А вы иллюстрацию любви делаете?

— Я ничего не делаю, я песни делаю, с которыми к вам прихожу. Как это происходит? Тоже тайна. Бывает, идешь уверенный, а пусто. Бывает, идешь слабый, а на видео смотришь — отлично. Факт, что чем хуже ты или лучше, тем полезней или вреднее твой плод. Актер ты, плотник или… Смотрите, как Москву сейчас вылизали. А кто? Узбеки. Не пьют. Хорошие ребята.

— То есть вас они не раздражают?

— А чем?

— А много их.

— На улицах чисто. Можно повсюду видеть плохое, а можно повсюду хорошее.

— А что вам мешает увидеть хорошее не в девственнице — она потеряла девственность, любя?

— Любовь — это делание добра, а делание добра — это семья, вот для чего Бог создал женщину, мужчину, дитя, а не отдельные, получающие друг от друга удовольствие особи. Цель полового акта — родить дитя, — почти по слогам говорит он. — Это круто, представляете?! Это не получить с нее и не получить с него, а слиться вместе, чтобы получить новое.