— Я, может, с этим и согласна, но вы как мужчина сейчас рассуждаете. Не может женщина каждый раз родить дитя.

— Как это не может?! Как это не может?! Вот рядом со мной плотник живет Николай, одиннадцать человек детей у него. Зато батя сейчас на пенсии, так они ему в год по пять-шесть тысяч долларов везут. Они у него в сарае стопками сложены. Он мне говорит — ну куда мне? Вот как… Сначала туго, потом — счастье. Если бы у меня сейчас было семеро, а я… дал санкцию убить. Поэтому как мне не плакать?! Мне что, жить и делать вид, что все в порядке?

— В советское время аборты были обычной практикой.

— Не знаю ничего про других, — мотает головой, словно прогоняет мои слова от ушей, — я про себя знаю, — говорит он, и вдруг тянет, как будто плотину прорвало, но речка не хлынула, только ручеек потек. — Тон-у-у-у… — говорит он. — Человек в реке тонет, а ему говорят — «А знаешь, сколько в другое время?». А он говорит — «Отвали, тон-у-у».

— Так ухватитесь за руку.

— Не рука это — «А вы знаете, сколько было». Не рука. Рука это — вылезай.

— Но если вы думаете об этом, значит, уже вылезаете.

— Моя позиция совпадает с позицией Николая Васильевича Гоголя — общество складывается из единиц. Я стараюсь жить по закону, установленному Богом. Получается мало что. Вот сейчас сижу, пива выпил три бутылки…

— Плохого в этом что?

— А то, что действует на меня плохо, угнетающе, отделяет от чистоты, от веры… Грех, хоть и маленький, но работает, поэтому вот… Дело все в этом… А мы опять к той же теме возвращаемся — что такое любовь. Любовь — это раз отдать, два отдать, три отдать. Как здорово отдавать!

— А брать где?

— Работать и сердцем и душой и рукой, и целый день все должно быть занято. А отдыхать когда? Сон. Встал и понеслось. Другое дело, зачем. Мы возвращаемся в разговоре к нормальным вещам — мотив. Зачем я иду на эту работу, пишу эту статью, разговариваю с этим человеком. Если мотив хороший, неосмысленный даже подчас, совесть спокойна.

— Она бывает спокойна?

— По отношению к частному случаю — да. Мы сейчас делаем правильное дело.

— Я сейчас не очень хорошо делаю свое дело.

— Потому что у меня много есть, что сказать.

— Вы это много раз уже говорили. Дайте мне новое.

— А новое — как? Я вот такой.

— Вчера у вас появилось что-то новое…

— Нет, вот такой я.

Я беру книгу со стола — Исаак Сирин. Читаю его имя. Мамонов выдает гримасу боли.

— Я бы не хотел на божественные темы по причине принятого спиртного напитка.

— Но говоря о любви и свете, вы все равно касаетесь темы божественной. Так или иначе.

— Так или иначе, — повторяет он без гримасы. — Да, конечно.

— Побаиваюсь я вас, — сообщаю ему. — Почему?

— Я старше, — соглашается он. — Страх — что? Страх — чего?

— Я чувствую, вы боретесь, вы подавляете сейчас себя. Вы вспылить можете в любой момент, и на меня вылить. А если не вспылить, то закончить разговор там, где он вам покажется неинтересным, а я еще не закончу.

— Вспылить? Вам кажется, что я такой. Без Бога все страшно, и на улицу выйти.

— Но вы боретесь с собой сильно?

— Если б сильно боролся, уже были бы другие результаты. И вы боретесь, и вы не даете своим плохим чувствам ходу. Правда?

— Правда.

— Вот это и есть борьба. Во имя чего, это уже отдельный разговор — долгий, ненужный. Но это же наше свойство — не отпихнуть, а уступить. Ваше свойство — сидеть и разговаривать. Чего тут бояться? Уважение — да. Иерархия должна быть. Да, я известный артист, да я много сделал для этой страны, не побоюсь этих слов. Обидел я вас что ли чем-нибудь? — спрашивает он, вскинувшись, и снова мне кого-то напоминает, и снова мне становится некомфортно.

— Нет.

— Видите, и разговор у нас хорошо идет.

— Про «Царя»… — произношу я, и тут же понимаю, что в этом человеке я все это время видела не артиста, а Ивана Грозного. — Вы не играли. Янковский играл, а вы — жили.

— Это режиссерское искусство: он командует, мы делаем, — спокойно говорит он, но в голосе угадывается сопротивление. — Мы делаем, мы умеем делать.

— А вы жили, — повторяю я. — И это — не комплимент.

— Я сделал изделие, не мое дело судить, что оно такое. Я сказал все, что мог, на экране. Сделал all the best. Все, что мог… Я старался, теперь ваше дело, критиков и журналистов, разбирать, что это такое. А получается наоборот — журналист приходит ко мне и спрашивает: «Что вы хотели сказать?» Я коробку спичек сделал, — он хватает со стола коробку, — так что, будьте любезны. Кто-то скажет — блеклая, кто-то — стертая, а кому-то понравится. Это о спичках, а тут два таких грандиозных фильма, о таких серьезнейших периодах истории нашей страны. А вы хотите, чтобы я ответил. Да я сам не знаю. А вы высказываете готовое мнение.

— Да, что вы прожили, а не сыграли.

— Да ничего подобного! Все это делается! Все это — ремесло. Как это прожить?.. Проживаешь, конечно, эту роль, этого человека, стараешься посмотреть на мир его глазами, не внешне корчить рожицы. Вот как русский царь Иван Грозный смотрел на эту жизнь?

— Но как его понять? Почему убивал столько?

— А это непонятно. Мой герой в «Острове» мне понятен. По мелкому поводу я так же стараюсь с какими-то своими гадостями бороться, хоть и уровни разные. Но суть я знаю очень хорошо. Там я был как рыба в воде. А в «Царе»… — просто… ну так неизвестно, что играть. Это такая фигура сложная, огромная и отстоит очень далеко. История — путаная вещь. Что там было на самом деле? Было трудно… Но где труды, там и радость.

— Что еще было, кроме того, что он убивал?

— Что еще было? Как это было — неизвестно. Ну, вот сейчас ты такой, а завтра ногу сломал — уже другой, сосудик лопнул, в параличе слег, третий будешь. Вот и какие мы? Кто мы? Какой Грозный? Себя бы понять… Тысяча мыслей за одну минуту в голове вертится.

— Когда вы пели «Муха — источник заразы», вы ведь не были таким, как сейчас?

— Это не моя задача знать, какой я Я знаю, что я делаю.

— Ничего не случилось? Вы изменились без потрясений? Или не изменились совсем?

— Это — ваша работа. Не перекладывайте ее на меня.

— А может, вы своей религиозностью всех вокруг пальца хотите обвести, — говорю я, а Мамонов смотрит на меня. — Помогите разобраться — врете или нет?

— Моя религиозность — это цвет моих трусов, — жестко отвечает он. — Когда я про Бога говорю, я рассказываю, как у меня было и как у меня стало. С точки зрения учащегося только.

— Учитель у вас есть?

— Учителей у меня много. Тот же Исаак Сирин. И компас дан, и путь понятен.

— Есть у вас компас?

— У всех он есть, Евангелие откройте. Это книга, которая переиздана на все языки мира без исключения. Не понимаешь? Сиди тогда в своей каморке. Как это все само? — он показывает рукой на траву и деревья в окне. — Вот это — все само? Это не само. Ты это знаешь, и я знаю. Это наш с тобой компас, это нам открылось. И начинается правильное состояние, вот это — тону.

— И никто вам не поможет?

— Бог поможет, для этого он и пришел на землю.

— И вы в спасение верите?

— Если бы не верил, не барахтался бы. Дело свое надо правильно делать, жить по правде. Мы же сами знаем, что не доделали, не дорепетировали. Каждый знает.

— Каждый? Посмотрите, в наших деревнях мужики в беспробудном пьянстве лежат и встать не могут. Каждый?

— Не мое дело, — отмахивается он, и возвращает иглу на пластинку.

— Не мое? Это — моя страна. И люди — наши.

— Повторяю, из отдельных клеток все складывается.

— И вы не хотите обращать внимание на те клеточки, которые тонут?

— Обращая внимание на те клеточки, вы загубите свою.

— Я так не думаю.

— А закон такой.

— Неужели вы думаете, что, видя тонущего, человек должен стоять, смотреть и в это время думать о том, как бы душу свою спасти?

— Вы, не умея плавать, утонете. Реальную картину представьте. Тонет человек. А вам говорят — «Какая же ты немилосердная! Спаси другого!». А ты отвечаешь — «Тон-у-у», — говорит Мамонов и снова слышится слабый ручеек. — А ты говоришь: «Я плавать не умею…»