– Как там наши сокурсники? –сменил я тему, и Толя очень живо и смешно стал рассказывать о них.

– Яша Перцель устроился грузчиком в симфонический оркестр. Носит за музыкантами их рухлядь. Его должность называется администратор. Часто бывает за границей. Там они и вовсе ничего не делают, там за них отдуваются иностраннные администраторы.

– Азаруева видишь?

– Совсем деградировал парень. В таксисты подался. На все про все одна поговорка. Если клиент маленького роста, он ему: «Ты чего такой малой? Все в корень ушло?». Если высокий: «Ну, и вымахал ты, в штанах, наверно, пониже колена?». Думает, что за такую грубую лесть платить ему больше станут. А, возможно, и платят. Тут, перед отъездом, встретил его матушку. Говорю: «Актер Кобяк умер». «Да что ты! – всплеснула руками. – Он же совсем еще молодой!». «Да, – говорю, – на девяносто шестом году». «Ох, жалко-то как! Таких людей жалко. Мы, по сравнению с ними, как навоз!». Про Зурика спросила, говорю: «Жив-здоров, своему богу индийскому молится». «Что же он все индийскому-то? Он, индийский, что же, отзывчевее нашего?». «Не знаю, – говорю, – не уверен».

– А действительно, как там Зураб? Видишь?

– Вижу. У кришнаитов же переполох. Один из их учителей, побывав на том свете. После того, как испытал клиническую смерть, вернувшись в сознание, в сознание Кришны, сказал своим ученикам: «С баб не слезайте. Трясите их днем и ночью». Из-за чего большой раскол в их среде вышел. Одни, услышав такие откровения, возрадовались, другие вознегодовали.

– Что же он с того света ничего поважнее не мог принести?

– Видимо, нельзя. Вот и Зурик в замешательстве. Он ведь, как монах все это время жил.

Я тогда подумал: «А ты?». Но ничего не спросил.

Мы сидели на кухне, выпивали. Тамара приготовила горячую закуску, картошку с мясом принесла, разложила по тарелкам, хотела посидеть минутку с нами, но вдруг проснулся и заплакал сын. Она извинилась, оставила нас и поспешила к Петруше. Толя как-то завистливо посмотрел на нее, уходящую, прикрыл за ней дверь, подсел ко мне поближе и сказал:

– Помнишь, в Москве я тебе говорил, что она проститутка? Ну, не в прямом смысле слова, а по классификации Вейнингера? Так вот, я ошибся. Беру свои слова обратно, Она типичная мать. Правда, с видовыми чертами проститутки. Для матери слишком красива и сексуальна.

Я тихо и самодовольно рассмеялся. Толя принял ванну и, убедившись, что Тамарки на кухне нет, вышел и сел на табурет почти что голый. С полотенцем, повязанным на бедрах. Он раскачивался на табурете, говорил и время от времени поглядывал на свои бицепсы.

А говорил следующее:

– Хорошо у тебя, спокойно, как в деревне у бабушки. У нее тоже тишина, покой и только ванны чистой нет, грязная баня.

– Как Фелицата Трифоновна поживает? Как Леонид?

– Фелицата боится, что брат-адмирал на соседке женится. При мне рассказывала той историю, как старый муж молодой жене нос откусил.

– Интересная история?

– Да-а… Старый муж лежал при смерти, попросил жену наклониться, поцеловать. В смысле попрощаться. Она наклонилась. Он ее цап за нос и откусил нос. Чтобы не гуляла после его смерти, ревновал. Впрочем, рассказ на соседку не очень подействовал. Не боится она, что Савелий Трифонович нос откусит. Леня, – (он произнес это имя с озлоблением, чего сам не заметил), – во всю занимается коммерцией. Я за ним не слежу. Знаю, что за раз в казино проиграл огромные тыщи. Как-то встретились, купили пива и пошли к нему домой. Он достал письмо, такое… Ты знаешь. На берегу реки кто-то видел мальчика. Мальчик сказал тем, кто его видел: «Перепишите это письмо тридцать три раза и побросайте эти письма в тридцать три ящика. Кто перепишет и побросает, обретет везение и счастье, а кто не перепишет и не распространит, тот подвергнется всякого рода лишениям и казням». В общем, искал Леня счастья в те дни. Показал мне штук двадцать написанных экземпляров, просил ему помочь написать недостающие. Только ради этого, оказывается, к себе и пригласил. Я схитрил, сказал: «И рад бы, но счастье, капризная птица, прилетает только к тому, кто все тридцать три письма напишет своей рукой». Поверил. Отстал.

– Не представляю его таким.

– Это еще что. Когда стало ясно, что говорить нам практически не о чем, он вылил пиво в раковину, и свое, и мое и подмел пол в коридоре с таким странным видом, будто подметание было частью какого-то мистического, условного обряда. Подмел и только после этого позволил мне уйти.

– Неужели он так плох?

– С какой стороны посмотреть. На вид весь в шелках и золоте, восемь перстней на пальцах. При этом три уголовных дела на него заведено. Того и гляди, посадят. Как мужик давно спекся. Без инъекций уже не может. Доигрался. Уролог предлагал ему операцию

– По перемене пола? – испугался я.

– Да нет, – засмеялся Толя, – пока что сугубо местного значения.

В заключение, скажем прямо, невеселого разговора Толя, как-то между прочим поведал о том, что не стало Бландины. Погибла. Убили. «Горло перерезали, как овце – сказал он, – в собственном жилище. Главным подозреваемым, с учетом отснятого Леонидом фильма, стал, конечно, Москалев, автор. На пленке Леонид-артист артистку-Бландину ножом по горлу гладил. Решили, что однажды надоело гладить, он и зарезал».

– Леонид ее не убивал, – вырвалось у меня, – он не мог.

– Мог. Еще как мог. Но что не убивал, это точно. У него на день убийства железное алиби.

– Кто же?

– Не знаю. Мог убить кто угодно. Она всех задирала в последнее время. Ей кто только не угрожал.

После долгой беседы, затянувшейся за полночь, я предложил Толе лечь поспать. Но он отказался, сказал, что посидит, подумает, а выспится в поезде. Сказал, что уезжает в Москву на два дня, а затем вернется и все доделает.

Утром, когда я проснулся, Толи уже не было. В театре ждал меня сюрприз. Главный режиссер, вызвав к себе, сказал, что Коптев не вернется. А еще сказал, что звонил Скорый и рекомендовал вместо Толи меня. То бишь я, по мнению Скорого, должен был довести все до ума, но у Феликса Феликсовича на все происходящее было свое, особое мнение. Поставив меня обо всем вышесказанном в известность, он уведомил и о том, что успел переговорить с коллективом, и актеры, посовещавшись, от всяческой помощи отказались. Решили довести постановку до ума своими силами. На самом же деле доставить взялся сам Склифасовский и, разумеется, ничего из этого у него не вышло.

Благодаря интриге, то есть тому, что подговаривал актеров не работать со мной, от моих услуг отказаться, я, помимо воли своей, стал втянут в процесс подготовки спектакля. Ко мне косяком потянулись актеры, кто за советом, кто посплетничать. Уверяли, что все были за меня, но не смогли в открытую об этом заявить. Я слушал их, давал советы, кивал головой. Но одними советами спектакль не делается. Когда главреж понял, что спектакль он запорол, когда для всех это стало очевидно, включая его самого, тогда мне домой, прямо из Москвы, внезапно позвонил Скорый.

– Дмитрий Алексеевич, здравствуйте, – сказал он уставшим, простуженным голосом, – Скорый беспокоит.

– Здравствуйте, Семен Семенович, – ответил ему я.

– Дмитрий, я вам сделал много зла. Но вы простите и пожалейте меня. Доставьте спектакль, не губите своего учителя. Я знаю, что виноват перед вами так, как может быть, не виноват ни перед кем другим. Но простите, простите. Сделайте так, чтобы я хоть сегодня не волновался. Вы уже, наверное, наслышаны о моем горе? Сынок мой единственный, Арунос, взял, да и руки на себя наложил.

– Да что вы?

– Да, да. Плохо жилось ему директором ресторана. Все было, все! Дом с огромным балконом. Не балкон, а просто-напросто стадион. Не преувеличиваю. Машина была, жена молодая, моложе моей, манекенщица или фотомодель, кто их теперь разберет… В общем, все было. Все имел, что хотел… Ты прости, я сейчас не в себе. Сам не понимаю, что говорю. Помоги с постановкой. Я не могу с тобой сегодня долго беседовать. Мне больше не на кого положиться. Сделай. С Феликсом Феликсовичем и дирекцией я все утрясу.